— Нам понадобятся лампы. Где-то должна быть еще одна полость, так что мне придется сверлить опять.

Нина с Лейлой поставили лампы, и Виленский приставил трепан к основанию черепа. На этот раз на трепанацию ушло больше времени, а затем вся процедура повторилась почти без изменений. Гноя теперь было еще больше, и Лейла заливала очаг нагноения раствором, пока он не стал свободно вытекать и из верхней полости.

— Ему не потребовалось еще хлороформа?

Нина покачала головой.

— Он впадает в кому. Теперь нужно сделать дренирование.

Нина передала тонкие стеклянные трубки с резиновыми наконечниками, и доктор вставил их в отверстия в черепе.

— Не зря мы их купили, — с удовлетворением заметил он. — В большинстве российских больниц до сих пор используют декальцинированные куриные кости.

Лейла присыпала раны борной кислотой и начала накладывать повязки из стерильной марли. Нина глядела на пару пуговиц из слоновой кости, лежавших на марлевой подкладке. Доктор ответил на ее невысказанный вопрос:

— Вставлять кость на место не всегда необходимо. Если бы он поправился, кожа затянула бы дыры. Но абсцессы оказались на удивление глубоки, и, нужно признать, шансы, что пациент выживет, крайне малы. Будь у меня возможность сделать эту операцию пораньше, все могло бы быть иначе. А вообще, — он стянул марлевую повязку и улыбнулся, — мы вполне успешно завершили нашу первую сложную операцию.

Неважно было, что юноша обречен — зато внутри он был безупречен, как резная чаша, как выпитое через дырочку яйцо. Когда перевязка была закончена, Виленский снял фартук и вышел поговорить со стариком-отцом, который все еще молился во дворе. Лейла откинула простыню, и Нина увидела, как прекрасно тело юноши — тело, в котором все еще пульсировала жизнь, бежала по жилам кровь. Она протянула было руку, чтобы дотронуться до него, но Лейла накрыла его свежей простыней, а потом показала, что нужно прибраться.

Пол был скользкий от гноя и крови, и первым делом они вымыли его; потом сложили инструменты в стерилизатор, надраили раствором столик, опорожнили ведра с кровавой водой. Лейла предоставила Нине вымыть раковину, сама переобулась, а потом пощупала юноше пульс и занесла результат в историю болезни.

Нина стащила резиновые перчатки. Ее руки были усеяны красными пупырышками, но они совсем не причиняли боли. Она вымыла в раковине перчатки и повесила их сушиться, с усилием сглатывая слюну — у нее было какое-то странное ощущение в горле. Взглянув на нее, Лейла чиркнула записку:

«У тебя онемел язык — это пройдет».

Снаружи послышался исполненный величайшего достоинства голос старика — отца скрипичного мастера:

— Ему не на что было надеяться — вы дали ему последнюю надежду. Это все, чего мы можем ожидать в этой жизни. Ну а теперь его жизнь и смерть — в воле Божьей.

Лейла написала еще одну записку:

«Ты молодчина! Теперь иди поспи».

Быстро наклонившись, Нина поцеловала ее в щеку. Уже повернувшись к выходу, она заметила две пуговицы из слоновой кости, сиротливо лежащие на подносе, и, воспользовавшись тем, что Лейла отвернулась, сунула их в карман.

Светила полная луна, так что Нине не потребовалась свеча, и она с легкостью несла одеяло через луг. В оранжерее она бросила одеяло на землю и достала из кармана кружочки влажной кости. Они были поразительно гладкими и, лежа на ладони, поблескивали в лунном свете. «Смотри! — звучал в голове мамин голос. — Невероятно!» Но в этом не было ничего невероятного — они дали скрипичному мастеру последний шанс. Она положила оба кругляшка, бок о бок, под самым стволом пальмы и с силой вдавила их пальцами глубоко в теплую землю, чтобы там они превратились в ракушки, привезенные из Биаррица…

Проснувшись через несколько часов, Нина начала задыхаться — в горле словно засела пробка. Встав на четвереньки, она попыталась вдохнуть, ловя открытым ртом холодный воздух, с трудом втягивая его через распухший язык. Наконец ей удалось отдышаться, делая один лихорадочный вдох за другим; постепенно вздохи переросли в рыдания. Она плакала от испуга, оттого что у нее болело горло, оттого что она была одна в саду… и всегда будет одна. Мама умерла, и скрипичный мастер с мраморно гладким черепом тоже умер. Нина вспомнила его последний взгляд, и теперь она поняла, что в нем читалось, — ужас. Когда она давала ему хлороформ, он увидел собственную смерть. В нос опять ударил отвратительно сладкий запах хлороформа, и ее стало рвать прямо на одеяло.

Руки и ноги дрожали, а горло и носоглотка горели огнем. Когда отпустило, она встала, доковыляла до бочки с дождевой водой и, прополоскав рот, чтобы избавиться от мерзкого вкуса, стала пить свежую воду, а потом упала в плетеное кресло.

В лунном свете оранжерея казалась огромной, точно собор. Нина просидела так очень долго, чувствуя лишь отчаяние да боль в горле. Но постепенно стало проявляться ощущение, будто все ее нервы на пределе. Что-то подобное она иногда испытывала маленьким ребенком, когда играла с какой-нибудь из полудиких кошек, живших в хлеву: кошка подходила ближе, так, что носом почти касалась Нининого носа, и, когда звериная плоть становилась совсем близко, кончик носа у Нины начинало покалывать. Сейчас такое же ощущение было у нее во всем теле, как будто совсем рядом притаился какой-то большой зверь.

— Нина! — послышалось вдруг откуда-то сверху, и она, вскинув голову, вгляделась в верхушку пальмы. — Нина!

Голос был низкий, и она не только слышала его звучание, но и ощущала его цвет. Голос был бронзовый.

— Нина!

Пальмовые листья превратились в крылья. Показалось лицо. И глаза, от которых ничто не могло укрыться.

Ангел.

— Нина!

Голос доносился издалека, из-под крыши оранжереи, которая теперь была выше самого высокого здания на свете, — и в то же время был совсем рядом, шептал ей прямо в ухо.

— Да… — прошептала она в ответ.

— Ты должна уехать, далеко-далеко.

Дарья нашла ее на рассвете. Небо было бледно-серым, за конюшней пели петухи. В полумраке пальма казалась старой и унылой, и Нина поняла, что пальма тоже умрет. Она уже видела, как рабочие вынимают стекла из дальней стены, и теперь поняла, что оранжерею потихоньку разбирают, чтобы использовать стекла в новых парниках для рассады и кабачков. Их пальма исчезнет так же, как исчезла та, на фреске.

— Так вот ты где, — Дарья глядела на нее сверху вниз, кутаясь в шаль.

От Нины разило рвотой, которая засохла спереди на халате и в волосах. Ей было все равно.

— Он умер, так ведь? — спросила она хрипло.

— Он так и не пришел в себя. Отец сидел с ним до конца.

Доктор Виленский оперировал, зная, что им не спасти жизнь юноши. А она приняла кокаин и видела ангела. Нина снова подняла глаза на экономку, которая не сводила с нее пристального взгляда.

— Мне нужно уезжать отсюда, — прошептала Нина.

— Да.

Значит, Дарья уже знает. Что еще она знает?

— Дарья Федоровна, мамины драгоценности… они все еще лежат в сейфе?

Каждую неделю в малой столовой отец выдавал Дарье деньги на хозяйство, и иногда сейф бывал открыт.

— Думаю, да, но у твоего отца полно всяких замыслов насчет больницы, и может статься, он продаст их. Те картины, которые сняли… сдается мне, что они уже проданы, и канделябры тоже вот-вот пойдут следом.

Нина поняла, что нельзя терять времени.

— Если я возьму свое приданое и сбегу, ты поедешь со мной?

Дарьино лицо было непроницаемым.

— Нам некуда бежать, в России нас везде найдут. Тебя опять привезут сюда, а меня — в Сибирь.

Нина поглядела наверх, где на фоне утреннего неба темнели зубчатые края пальмовых листьев.

— У меня нет выбора. Мне придется уехать из России.

Обмануть отца было нетрудно.

— Тетя Лена пригласила меня к себе на несколько дней, — сказала Нина, не поднимая глаз с его сапог, — чтобы я могла сходить к портнихе и сшить несколько серых платьев, таких, как у госпожи Кульман и Лейлы.