В маленьком конвертике лежал фарфоровый египетский скарабей, купленный после того, как она потеряла браслет, который подарил ей Гарри. Она обронила его на пляже в Ницце, когда гуляла с девочками. Браслет просто соскользнул с ее запястья, и она далеко не сразу заметила это. Они обошли весь пляж, пытаясь отыскать его. «Мы найдем его, маман, не плачь!» Но браслет так и не нашелся, и на лицах девочек под соломенными шляпами отобразилось такое горе, что Нина утерла собственные слезы и повела их в английское кафе, где они до отвала наелись ванильного мороженого и начисто забыли о потере. Вернее, Нина думала, что девочки забыли. Но всего несколько месяцев назад Вера сказала: «Помню, как ты плакала однажды, когда мы жили в Ницце. Мы пошли на пляж, и ты потеряла какое-то украшение, сережку с бриллиантом, да? Я, бывало, часто фантазировала, как нахожу ее и возвращаю тебе или как кто-нибудь другой ее находит — какой-нибудь бедный, отчаявшийся студент. Он идет по пляжу и вдруг видит сверкающий бриллиант. Я воображала, как бы он обрадовался, как это изменило бы его жизнь…»

Развернув очередной сверток, Нина увидела изящный гребешок из слоновой кости. Она сразу же вспомнила, где нашла этот гребень — в маленькой парижской квартире Николя, на полу в спальне. Николь часто бывал в Париже по делам и держал эту квартиру уже много лет. Нина иногда составляла ему компанию. Однажды, когда она была там с ним, она уронила шпильку и, став на четвереньки, принялась шарить под кроватью. Тут-то она и наткнулась на гребень. Стоя на коленках, она вертела его в руках, глядя на оставшиеся в нем светлые волосы. Пришли на память слова Ивана: «У него скверная репутация. Скорее всего он будет изменять тебе».

Нина сжала гребешок в руке и стала ждать, когда же в душе поднимется гнев, а к глазам подступят слезы. Но ни гнева, ни слез не было. Они с Николем счастливы. Разве может какой-то гребешок изменить это? Возможно, он оказался здесь по невинной случайности, а возможно, и нет. Но даже если у Николя и есть связи на стороне, он, в отличие от Ивана, ведет себя осмотрительно и не дает ей повода почувствовать себя брошенной и нелюбимой. Гребень говорил о том, что в Париже у Николя, возможно, есть отдельная личная жизнь, но разве у нее самой нет собственной внутренней жизни, которая остается тайной для Николя?

Сидя на краешке кровати теперь, через полвека с лишним, Нина бережно завернула гребень обратно в бумагу. На дне шкатулки хранились документы и письма. Здесь были письма Ричарда и их переписка с Гарри. В последний раз Нина перечитывала эти письма много лет назад, но даже тогда у нее было такое чувство, будто она читает переписку незнакомых людей. Они были так молоды, они так надеялись и так страдали…

Нина отложила письма в сторону и взяла конверт с мексиканскими марками. В нем лежало скверно напечатанное на плотной бумаге свидетельство о смерти, пришедшее Кате в Мексику в 1927 году, через год после смерти их отца. «Он проткнул себе вилами ногу, — писала Катя, — и скончался от заражения крови в собственной больнице».

В годы, последовавшие за революцией, Нине с Катей в Ницце зачастую приходилось подбирать юбки и перебегать на другую сторону улицы, чтобы избежать оскорблений, а порой даже плевков в лицо. Лютая зависть снедала сердца людей: кому-то удалось сбежать из России с огромным богатством, а кто-то остался без гроша. Самые красивые из русских девушек отправлялись в Париж и устраивались работать манекенщицами у знаменитых кутюрье. А вот остальные, не такие красивые… Бывшие помещики и генералы становились уборщиками и официантами. Некоторые пытались открыть собственное дело, но, как правило, вылетали в трубу. «Русские ничего не смыслят в коммерции, — говорил Николь. — Хорошо, что мой отец был французом».

Богатых и бедных — всех эмигрантов объединяла озлобленность и подозрительность. «Такой-то — шпион, а такой-то — доносчик», — подобным сплетням не было конца. Молва гласила, что Андрею Карсавину позволили остаться у себя в имении только потому, что он вступил в компартию. Нина с Катей не могли представить своего отца членом какой бы то ни было партии; без сомнения, его пощадили лишь потому, что больница помогла многим, а большевикам нужны были его познания в сельском хозяйстве.

Много лет назад Нина пыталась выяснить, что стало с госпожой Кульман и Лейлой, но так и не смогла ничего разузнать о них. Они точно в воду канули.

Нина сунула свидетельство обратно в конверт и наконец нашла то, что искала — адрес лондонского банка, где лежали мамины драгоценности. «Если возникнет необходимость, мы ими воспользуемся», — сказал когда-то Ричард. Николь называл ее приданое «фамильным сокровищем». Часть драгоценностей Нина подарила падчерицам на двадцать один год, бриллианты — Лиззи, жемчуга — Вере; это было во время Второй мировой. «Теперь можете хоть в кругосветное путешествие отправляться!» Через три года после окончания войны Лиззи так и сделала — отправилась путешествовать, прежде чем выйти замуж и поселиться в Эдинбурге. А Вера на свою долю купила квартиру в Лондоне.

«Пусть Джулия берет себе изумруды, — согласился Роберт, когда они с Ниной говорили об этом сегодня. — Решит она оставить ребенка или нет, но она уже в том возрасте, когда не мешает потратить на себя немножко денег».

Однажды, целую вечность назад, Нина сидела под столом на кухне. В щель между кедровых половиц закатилась вишневая косточка, пахло воском. Под буфетом виднелся поднос с ножами, а сверху доносились пророческие слова: «Нине тоже суждена дорога, но не такая дальняя, как тебе».

«Сомневаюсь, что мы надолго задержимся в Мексике, — предсказывала Катя. — Как всегда, наполеоновские планы Ивана потерпят крах. И года не пройдет, как мы вернемся обратно и снова будем вместе».

Но они так и не свиделись. Было ли это сказано в картах?

Видела ли Дарья, что Нина переживет сестру? И что будущее, которое могло быть у них с Гарри, никогда не станет настоящим? Знала ли Дарья, что Нина никогда не возьмет на руки собственного сына?

Глаза Нины затуманились слезами, а пальцы машинально шарили в шкатулке, пока не наткнулись на квадратный лоскуток шелка. Кое-где материя совсем истерлась и выцвела, но когда-то она, наверное, была ярко-голубой, такого же оттенка, каким был написан фон на картине Джулии с головой Христа. Этот платок был последним подарком, который Катя прислала Нине перед смертью. Это было много лет тому назад. Она писала, что нашла его на толкучке; продававшая его индианка уверяла, что это очень древняя вещь. «Это дерево похоже на нашу семью, раскинувшую ветви по всему свету».

Шелк задрожал, когда Нина разгладила его на коленях. Вышитое на нем дерево тянуло в небо ветви, облепленные многоцветными, сияющими, словно радуга, птицами. Целое семейство птиц, разлетевшихся по всему свету…

Но только это были не птицы. Поправив очки, Нина пригляделась получше. Как только она не замечала этого раньше? У каждой птицы было по два крыла, верно, но, кроме того, еще нимб…

— Ангелы!

Нина глядела на радужных ангелов, и сквозь слезы невольно пробился смех. Ветви дерева поднимались высоко в небо, а корни — искусно переплетенные нити — уходили глубоко в землю, и им суждено было держаться крепко, какая бы буря ни разразилась наверху.

Я в долгу перед многими людьми, которые помогли мне в написании этой книги, прежде всего перед моей мамой, Одри, которая видела цеппелин над Лондоном во время Первой мировой войны — это ее самое раннее детское воспоминание. Ее воспоминания и рассказы моей бабушки о войне вплетены в этот роман начиная с самой первой страницы. Моя покойная подруга Синтия Столлман Пацитти поведала мне за кухонным столом удивительные истории о России, тогда-то у меня и возник замысел книги. Андреа Баденок, Джулия Дарлинг, Китти Фицджералд, Рабби Родерик Янг — все очень помогли мне ценными замечаниями на разных этапах работы. Марианна Тайманова и профессор Павел Долуханов великодушно согласились помочь совершенно незнакомому человеку и ответили на мои вопросы. Хелен Джоунз поделилась сведениями по истории Брайтона; Пола Раддэл рассказала о ботаническом саде Кью-Гарденс и растениях; Крис Самнер разъяснил некоторые аспекты архитектуры. Тони Прайд и Джон Уивер переписывались со мной из Австралии по электронной почте во время последнего рывка. Филипп Плауден был первым читателем и, как всегда, постоянно поддерживал и вдохновлял меня.