Мы забыли, что Э. Синклеру принадлежит фраза: «В годы детства и юности мне постоянно твердили: «Деньги пишут»… Для меня, таким образом, эта формула означала: «Молчи».

Он молчал не долго. Уже с пятнадцати лет деньги стали писать рукою Синклера. Он и не скрывал этого.

«Из художников преуспевают те, кто умеет облечься в защитный панцырь и жить под ним, наподобие черепахи», — сказал он в 1927 году, за пять лет до написания трактата «Духовное радио», в котором этот «социолог» воспел спиритические успехи своей супруги. Как раз в это время мода на всякую чертовщину особенно захватила Америку, и книги о вызывании духов пользовались хорошим спросом.

Став глашатаем спиритизма, Э. Синклер выходит из социалистической партии и с резвостью начинающего провокатора домогается поста губернатора Калифорнии. Брошюра к выборам называлась: «Как я покончу с бедностью». В ней старый барышник предстал перед страной во всей своей наготе. Оказывается, это был чудовищно-невежественный болтун и пройдоха. Однако его не выбрали даже при наличии столь важных для американского деятеля качеств.

В 1943 году, в разгар нашей борьбы с германским фашизмом, космополит Э. Синклер не постеснялся заявить:

Роль подголоска Уолл-стрита оказалась ему более по плечу, чем труд писателя — борца против фашизма.

Сейчас, когда американский народ ищет путей к защите мира, а правительство Трумэна лихорадочно готовит новую войну, старому карьеристу пришлось выбирать между войной и миром. Он выбрал войну. На старости лет Синклер перестал играть в прятки и оказался в лагере реакции. Очевидно, уже навсегда. Жизнь его чрезвычайно показательна для американского либерала. Сюда же, очевидно, направит свой парус Стейнбек. Деньги пишут в Америке — деньги, не сердца. Конечно, есть и другая литературная Америка, гордящаяся именами подлинно прогрессивных писателей. Говард Фаст, Альберт Мальц, Альберт Кан, Ричард Бойер, Агнесса Смэдли, Александр Секстэн, Норман Мейлер, Лилиан Хэлман и многие другие достаточно хорошо известны в своей стране и за ее рубежами. К их голосам прислушиваются. Но путь их от этого не легче. Жажда власти и денег может подвести не одну отлично начатую жизнь. Быть честным писателем в Америке трудно, труднее, чем где бы то ни было.

Мы покидали Соединенные Штаты вечером 3 апреля. Улицы заметно поутихли — забастовали шоферы такси. Большая толпа народа провожала нас к аэропорту, хотя, насколько я помню, час вылета все время переносился и был, в сущности говоря, неизвестен. Через плечи полисменов протягивались дружеские руки. Кто-то приветствовал нас по-украински. Мы не успевали раздавать автографы. Не помню, кто сунул мне на память альбом с патефонными пластинками. Потом оказалось — музыкальная оратория в честь Линкольна.

— Поклонитесь Москве!

— Кланяйтесь Ленинграду! — прокричал кто-то, стоящий за спинами полисменов.

Мы едва-едва двигались. Полисмены с трудом удерживали узенькую тропинку в гуще толпы.

Все это были безвестные друзья и союзники наши, люди, нам верящие и нас любящие, ужасно хотелось по-человечески распрощаться с ними.

Какая-то высокая кудлатая девица-корреспондент монотонно спрашивала меня:

— Вам отень пондравилась у Америка? Казите дава слёва, — и совала мне в лицо микрофон на длинном шнуре.

«До лучших времен, дорогие друзья!» — хотелось крикнуть мне, но тут как раз полисмены вежливо выдавили нас из здания вокзала на аэродром, и девица-корреспондент осталась позади.

Из кабины самолета было видно, как дружно мелькали шляпы и руки собравшихся нас проводить.

Самолет поднялся в воздух, когда стемнело и огни Нью-Йорка разлились вокруг пылающим океаном. Через мгновение облака, как театральный занавес, скрыли от нас землю.

Мы выбрали маршрут через Исландию, Швецию и Финляндию. Времени обдумать все виденное, слышанное и перечувствованное было достаточно.

Первой остановкой должен был быть Нью-Фаундленд, но почему-то мы попали в Лабрадор. Двухметровый ноздреватый снег лежал по краям узких дорожек к авиавокзалу. Было холодно. Из снега торчали верхушки елей. Казалось, будто нас вернули из апреля в декабрь, в канун Нового года.

Из Лабрадора поздней ночью мы ринулись к Исландии. Когда приземлялись вблизи Рейкьявика, унылый лунный пейзаж Исландии оживился бесчисленным количеством полукруглых гофрированных железных бараков. Они напоминали разрезанные вдоль баллоны противогазов. Что бы это могло быть? Казармы американских солдат, построенные в 1944 году, да так и оставленные на всякий случай.

В Исландии тоже была еще зима. Дул сильный, остро пахнущий снегом и морем ветер, но снег лежал только на склонах дальних гор. Нас покормили поджаренным беконом и бобовым супом, совсем как на зимовках по Джеку Лондону, потом предложили по чашке кофе.

В середине дня мы вышли в воздух в направлении Копенгагена, но вскоре один из четырех моторов мало того что вышел из строя, но стал еще как-то нелепо раскачивать корпус самолета, с явным намерением выдраться из своего гнезда. Командир принял решение вернуться обратно. Еще часа полтора возни с воздухом и облаками — и мы снова вблизи воинских бараков. Обещают отпустить сначала через час, потом через два, — а затем неожиданно выясняется, что самолет наш отлетался, кажется, навсегда и надо ждать нового из Нью-Йорка. Ах, эти Ильф и Петров!.. С их легкой руки я, признаться, всегда верил в американскую деловитость, а главное — в сервис. А на деле оказывается, что даже такая богатая и хорошо оснащенная компания, как «Америкен Айр Лайн», эксплоатирует на заокеанских линиях самолеты, давно вышедшие «в тираж погашения». Командир самолета, впрочем, приписывал аварию с мотором присутствию на борту корабля трех пасторов, — дурная примета, говорил он всерьез.

Администрация разместила дам в крохотном отеле, а большинство мужчин — в одном из военных бараков. Асбестовые перегородки делили барак на несколько комнат, человек на пятьдесят каждая. Окон не было. Печей тоже. Обогревала барак какая-то шумная электрическая машина. Она мгновенно надувала столько жару, что делала комнату похожей на баню, но стоило машину остановить, как температура спокойно снижалась до температуры наружного воздуха. Узкие разборные койки были застланы, очевидно, давно. В бараке стоял затхлый, давно не проветриваемый воздух, хотя ветер посвистывал в щелях железной, составленной из нескольких секций стено-крыши.

Десятка два иллюстрированных журналов валялось на одной из коек. Ни столов, ни стульев. Бараки эти не для житья — для ночевки. И, конечно, предназначались они не для пассажиров аварийного самолета, а для солдат, пролетающих в подведомственные Трумэну страны Западной Европы.

Исландия в этом смысле прекрасная база. Остров обитаем лишь у морских берегов, да и вообще всех исландцев с женами и детьми только сто тридцать пять тысяч, так что практически глубь этого вулканического острова можно считать безлюдной. Отсюда до Копенгагена шесть часов лету, а до Осло и того меньше. Место удобное.

В Рейкьявик нам попасть, к сожалению, не удалось. Сутки провели мы на солдатских койках, три раза в день развлекая свои желудки беконом довоенной давности и бобовым супом, должно быть приготовленным еще в дни американской войны за независимость.

В Америке, кстати, питаются дурно и очень невкусно. Этому, вероятно, трудно поверить, но это так. Основа питания — консервы. В неизвестно когда запаянных банках вы получаете и капусту, и фасоль, и спаржу. Мясо, из которого выжат сок, к тому же еще заморожено. Вкуса в нем нет никакого. Хлеб белее ваты и так же, как она, пружинит под нажимом руки, но им лучше всего затыкать уши в ветреную погоду, а есть невкусно. Это что-то вроде пористой бумаги. Сосиски, которые можно получить в любой «забегаловке», тоже в жестяных банках.