Иностранные гости размещены на сцене. Профессор Шэпли представил публике каждого из нас. Были оглашены приветствия, полученные конгрессом от Бернарда Шоу, Мартина Андерсена Нексе, Томаса Манна, Жолио Кюри, ирландского писателя Шона о’Кэйси и других. Отсутствующий на конгрессе католический аббат Жан Булье писал в своем приветствии, что необходимо полностью разгромить чудовищный замысел похода атомщиков:
«Не является ли отказ в предоставлении мне права говорить эти истины указанием на стремление к агрессии и нетерпимость под прикрытием словесных требований о свободе религии и защите мира?»
Английский физик Блэккет, автор нашумевшей книги «Страх, бомба и война», в своей телеграмме резко критиковал военный характер Северо-Атлантического пакта.
И приветствие аббата Булье и телеграмма Блэккета были не раз прерываемы дружными аплодисментами аудитории.
Во вступительной речи Шэпли уделил довольно много места критике государственного департамента за недопущение на конгресс представителей многих стран. При упоминании государственного департамента по залу проходило осиное: «З-з-з-з-з-з!»
Не любит Америка своих сегодняшних дипломатов и откровенно презирает их. Здесь настолько несерьезно относятся в частности к Ачесону, что иной раз прямо невозможно убедить собеседника, что недочеловек вроде Ачесона может быть не менее опасен, чем «сверхчеловек» типа Гитлера.
Я сейчас не помню последовательности выступлений. Остались в памяти речи епископа Моултона, редактора «Нью-Йорк пост» Т. О. Тэкри и бывшего специального помощника министра юстиции Джона Рогге.
Слова Джона Рогге: «Когда премьер Сталин говорит, что он хочет говорить о мире, американский народ должен сказать президенту Трумэну, что и ему пора быть готовым к разговору о мире. Это важнее, чем удить рыбу», — были покрыты оглушительными аплодисментами и одобрительным свистом (в Америке свист — не осуждение, а похвала).
И вместе с тем я не могу сказать, что сам Джон Рогге оставил впечатление твердого и до конца принципиального человека.
Он адвокат — следовательно, любитель фразеологии. Как всякий оратор, он, вероятно, любит аплодисменты.
Эти последние можно заслужить острым словцом по адресу нелюбимого правительства. Но словцо далеко не всегда дельце, вот в чем беда.
Взволнованную речь произнес кубинский делегат, поэт Н. Гильен, коренастый, сильный человек с шапкой седых волос на мужественной голове.
— Война не приходит сама собой — ее фабрикуют, — сказал он. — Война — это гигантский бизнес, это нажива на крови, костях и жизни народа.
Профессор Оссовский из Польши говорил о бедствиях, выпавших на долю польского народа в последней войне.
Его слушали с затаенным вниманием. Выступал представитель страны, залитой кровью детей и старцев. Вероятно, в публике были люди, понимавшие польский язык. Они не ждали перевода, а выражали свое одобрение оратору тотчас же.
Начиная с 25 марта тон прессы в отношении конгресса начинает резко меняться. Врать дальше о многотысячных контрдемонстрациях невозможно: конгресс на виду у всех. Невозможно говорить и о том, что «красные москвичи задают тон», ибо наиболее острые критические выступления по адресу правительства США и его империалистической политики принадлежат американцам, которых нельзя даже заподозрить в антиамериканской деятельности.
25 марта в «Нью-Йорк таймс», газете, пожалуй, наиболее развязно разглагольствовавшей о «непопулярности» конгресса, о тысячах пикетчиков против нас, советских гостей, неожиданно появилось письмо бывшего корреспондента той же газеты в Москве — Брукса Аткинсона. Вот это письмо. Оно чрезвычайно характерно для нравов американской печати. Помещая его, «Нью-Йорк таймс» на ходу перестраивалась в своей оценке конгресса, ставя себя в позицию как бы совершенно объективного наблюдателя.
«Редактору «Нью-Йорк таймс».
В течение девяти месяцев, что я работал в Москве, я встречал самое корректное и радушное отношение со стороны русского народа, несмотря на то, что ни тогда, ни теперь я не относился с сочувствием к советской власти. Хотя бы по одной этой причине, я негодую по поводу остервенелости, с какой многие американцы ныне встречают нескольких советских гостей, прибывших в Нью-Йорк на конгресс в защиту мира. Каково бы ни было их личное или официальное отношение к Америке, это фактор второстепенный. Ввиду того, что мы редко имеем в качестве гостей видных советских писателей или художников, тем более желательно, чтобы они вынесли впечатление о нормальной доброй воле Америки».
Добрую волю американской интеллигенции, отвечу я Аткинсону, мы наблюдали без помощи прессы. Мы ощущали ее, встречаясь с сотнями представителей науки и искусства, сидя с ними за одним столом, обмениваясь беглыми, но искренними мнениями о политическом положении в мире.
Людям, которые искренне хотят понять друг друга, нужно очень немного времени, чтобы разговориться. Так оно и случилось. Переводчик, как правило, всегда легко находился. Мы получали также много предложений от частных лиц и общественных организаций посетить их. Наконец цифры, опубликованные на конгрессе, сами говорят за себя в том смысле, что мы имели возможность видеть и слышать наиболее прогрессивных представителей американской интеллигенции. В работах конгресса участвовало две тысячи восемьсот двадцать три человека, в том числе представители восьмидесяти трех научных учреждений; двести сорок пять человек приехали из двадцати одного штата США; один человек приехал из Аляски.
А в заседаниях секций приняло участие уже восемь тысяч пятьсот двадцать пять человек, в том числе огромное количество студенческой молодежи. На заседаниях конгресса и его секций присутствовали представители профсоюзов и студенческих организаций. Один из таких уполномоченных от пяти тысяч клерков посещал решительно все секции, чтобы иметь возможность, как он говорил, «подробнее рассказать ребятам, что тут происходило».
Я думаю, что среди посетителей всех пленарных и секционных заседаний конгресса в защиту мира были и посланцы рабочих, хотя, как мы знаем, официально конгресс объединял лишь представителей научной и художественной интеллигенции.
Публика — на глаз — сравнительно молодая. Тридцатилетние, мне думается, составляли ее большинство.
Первой из секций начинала работу литературная. В одном из наиболее вместительных залов «Вальдорф — Астории» собралось около тысячи человек. Первым с докладом об американской гуманистической литературе выступал профессор Гарвардского университета Маттисен. Доклад был солиден, хотя и чрезмерно спокоен. Спустя год профессор Ф. Маттисен, затравленный реакционерами, покончил самоубийством, выбросившись с двенадцатого этажа гостиницы «Бостон» в Нью-Йорке.
Но вот на трибуну поднимаются деятели сегодняшнего американского искусства — писатели Ричард Бойер, Норман Мейлер, Айра Уолферт, Говард Фаст, Агнесса Смэдли, Альберт Кан. Тема мира начинает звучать более страстно. Аудитория благодарно реагирует на обострение разговора.
Выступления Ричарда Бойера, Альберта Кана и Говарда Фаста производят особенно сильное впечатление. Выступают не защитники мира, а борцы за мир. Прорываясь сквозь аплодисменты аудитории, Ричард Бойер говорит:
— Мы не сможем обеспечить мир, если не преодолеем ту чудовищную ложь, которая проникает во все области американской жизни. Я не думаю, чтобы мы смогли обеспечить мир до тех пор, пока не откажемся от идеологии фашистского мракобесия, которая утверждает, что коммунисты и русские — средоточие зла и что поэтому их надо уничтожить. Эта клевета рождает другую ложь, что те, кто выступают за мир, — предатели, а те, кто замышляют войну, — патриоты. Эта чудовищная ложь утверждает, что когда Советский Союз предлагает разоружение — это будто бы представляет шаг к войне, но когда в США утверждается бюджет в двадцать миллиардов долларов на производство орудий массового истребления, то это якобы делается ради дела мира.
С еще большим успехом выступил Альберт Кан, которого советский читатель знает по его книгам.
