Что же в самом деле произошло? Почему против нас нет ни ста, ни двадцати, ни даже пяти тысяч контрдемонстрантов? Разве в США уже иссякли кадры фашиствующих организаций, которых только по официальным данным насчитывается около двух сотен? «Ку-клукс-клан», «Американский легион», «Христианский фронт», «Национальная рабочая лига» и многие другие — где они, эти дружинники крупного капитала, охранники Уолл-стрита? Два года тому назад, в дни съезда «Американского легиона», Нью-Йорк — рассказывают — пережил немало тревожных дней, когда почтенные делегаты безнаказанно группами буйствовали на улицах. Где же они ныне? Вот бы им сейчас порезвиться вокруг «Вальдорф-Астории»!..

Да вот они, все здесь, все сто или полтораста активистов. Мы проходим сквозь их галдеж, почти не заметив его.

В холлах первого этажа «Вальдорф-Астории» чувствуется возбуждение. У площадок перед лифтами толчея. Переброска людей вверх и вниз идет по двадцати пяти лифтам. Нас встречают внизу представители комитета, и по рукопожатиям, улыбкам, взглядам мы сразу понимаем, что попали к людям, которые хотят видеть в нас не врагов, а друзей.

— Не обижайтесь на то, что видели внизу, — говорят нам.

— Не думайте, что это голос народа.

Впрочем, правды ради, надо сказать, что и среди отрекомендовавшихся друзьями терлась какая-то белобрысая сахариново-сладкая фигура, говорившая на языке, отдаленно напоминающем русский. Она улыбалась, осведомлялась, восторгалась, соболезновала…

Фадеев представляет делегацию председателю конгресса профессору Шэпли, невысокому, плечистому, полнеющему блондину в возрасте пятидесяти лет. Его умное, лукавое, освещенное полуулыбкой лицо чрезвычайно симпатично. Держится он просто, вообще у него такой вид, будто он, собственно говоря, ничего не организовывал, а все получилось само собой.

Шэпли — популярный ученый и, надо отдать ему справедливость, оказался очень опытным председателем.

В США председатель — совсем не то, что у нас: нечто вроде конферансье. Он должен представить аудитории ораторов, комментировать их выступления, занимать аудиторию, подогревать ее. Работа, требующая опыта и таланта.

Среди видных организаторов конгресса епископ Моултон, худой старик с лицом аскета. Знакомлюсь с Говардом Фастом. Он — высокий блондин в очках, с прищуренными, близорукими, улыбающимися глазами и открытым, располагающим лицом. По-детски обрадован сообщением, что его хорошо знают, читают и любят в Советском Союзе.

Хочется начать беседу уже сразу часа на два подряд. Где переводчик? Эй, кто там? Кто способен? Друзья, кто хочет помочь? Просим. Нельзя же только улыбаться один другому в рот и жать руки.

Переводчик быстро находится. Это художник Сикорский. Учился, говорит, вместе с Дейнекой. Считается здесь очень знаменитым. Потом подходит еще один художник, тоже русский, но менее знаменитый, потом переводчик русских книг, — этот совсем не знаменит, но русским языком владеет лучше всех остальных вместе взятых.

Фаст напоминает родственника, давно уехавшего из дому, которому все интересно и все надо узнать сразу. Расспрашиваем друг друга о любимых писателях, о посещенных странах, о семьях, о детях. Многое схоже, и это очень приятно.

Здоровается коренастый застенчивый человек. О нем говорят просто:

— «Банда Теккера»!

— Это Айра Уолферт, роман которого «Банда Теккера» у нас переведен.

— Нравится мой роман в Советском Союзе?

— Нравится, — говорю. — Очень страшная у вас тут жизнь, читаем и удивляемся.

— Жизнь… жизнь. Она страшней иной раз любого романа.

Знакомят с Агнессой Смэдли, молчаливой немолодой женщиной в красном жакете. Она беспрерывно курит, точно только что вела нервную беседу и до крайности взволнована. Кто мог подумать тогда, что скоро ей придется покинуть родину и умереть вдали от родного дома, затравленной недочеловеками официальной Америки?

Впрочем, о том, что ее не любят «в сферах», что ее интерес к демократическому Китаю и его судьбе не раз уже трактовался продажной прессой как некая измена отечеству, известно давно.

За несколько дней до смерти Агнесса Смэдли писала из Лондона своим друзьям в демократическую Германию: «Американское военное министерство обрушилось на меня, и я вынуждена была бороться за свою жизнь в США. В течение последнего года я находилась в очень тяжелом состоянии духа. Это длинная и страшная история, которую можно сравнить с историей некоторых немецких антифашистов до и после прихода к власти Гитлера».

Вот Лилиан Хэлман с крепкой, мужской походкой. Что-то решительное, властное и очень спокойное во всех красиво отточенных и не лишенных кокетства движениях.

Вот быстрый, нервный Норман Мейлер. Он только что вошел, но уже спешит…

Вот профессор Дюбуа, представитель негритянского народа. Молодежь с ним отменно почтительна. Невысокий, в старом узеньком пиджаке, с металлической часовой цепочкой поперек жилета, в узких брюках фасона начала века, Дюбуа выглядит очень домашне, очень уютно.

Вот Лоусон, один из виднейших прогрессивных кинодраматургов Голливуда и один из десяти, которым предстоит тюремное заключение за отказ представить в «Комиссию по антиамериканской деятельности» данные о «коммунистической деятельности в кинопромышленности».

Негр д-р Арматто из Северной Ирландии, смущенно улыбаясь, рассказывает, что при въезде в США у него сняли отпечатки пальцев. Мне как-то даже неловко оттого, что я избег этого оскорбления.

Пока делегаты и гости знакомятся внизу, у входа в «Вальдорф-Асторию», положение резко меняется. Пикетчикам профашистских организаций наскучило мотаться без дела, и они гурьбой напали на почтенного Джима Берка, мэра провинциального города. Этот джентльмен собрался на завтрак «цирковых святых и грешников», организованный по случайному стечению обстоятельств в том же отеле, где заседали и мы, но на каком-то другом этаже. Прослышав, что враждебные конгрессу демонстрации ожидались очень людными, и не будучи уверен, что он пробьется ко входу, почтенный джентльмен соорудил себе плакат с надписью: «Мэр Джим Берк идет на завтрак «цирковых святых и грешников» — и смело двинулся, к отелю, неся над собой плакат, как зонтик. Не разобрав, в чем дело, старшина пикетчиков немедленно вырвал плакат из рук Берка Началась драка. Вмешалась полиция. Пикетчик, видя свою оплошность, оправдывался:

— Я думал, что мистер Берк хочет прорваться сквозь наши ряды с рекламой какого-то продукта.

Видя, что из демонстрации ничего не выходит, кроме позора, пикетчики начали помаленьку рассасываться, оставив кордон человек из пятнадцати. Кордон уже не трубил. Впрочем, две монашки все-таки стали на колени и вслух предавали нас анафеме. Они были еще не старые и в своих оригинальных одеждах должны были производить отличное впечатление на одиноких мужчин.

А на четвертом этаже народу все прибывало и прибывало. Съезжались друзья конгресса, прибывали делегаты с мест, заходили пожать руку доброжелательно настроенные журналисты и общественные деятели. Вероятно, толкались тут и работники разведки, но так как отношение к конгрессу со стороны широких кругов прогрессивной американской интеллигенции определялось как несомненно дружественное, агенты были тоже скромны.

Мы, советские гости, все время чувствовали открытое расположение к себе.

— Ваш приезд — наша гигантская победа, — сказал мне один из известных американских писателей. — То обстоятельство, что вы приехали, внушает нам самые оптимистические надежды.

В этот день должен был состояться обед в честь иностранных гостей. Гости были усажены на сцене. Все свои распределились в зале. Официантки зажгли свечи. Свет люстр, юпитеров и свечей нагнал страшную жару, однако никто не жаловался, чтобы не нарушить торжественности. Американцы любят тепло, в комнатах у них жарко, как в бане, хотя сами они сознают, что это вредно.

От нашей делегации с приветствием устроителям конгресса выступил Д. Д. Шостакович.

На этом торжественном обеде, в тот самый момент, когда Шостакович произносил речь, агенты федеральной полиции арестовали двух гостей из Канады, даже не дав им доесть второго блюда. Так и не удалось нам толком рассмотреть канадских путешественников в «страну демократии».