— Но…

— Как ты понимаешь, выяснить что‑либо было очень трудно, ведь его никто никогда не видел, вероятно, кроме его жертв. К тому же не было убедительных доказательств, что это убийства. Это могли быть бы и несчастные случаи, если бы за всем этим не угадывалась определенная закономерность.

— Но…

— Но, — произнес он угрюмо, — у меня возникло подозрение. Очень сильное подозрение.

— И что же?

— Существовал человек по имени Харальд Ульвен[12]. Он был уроженцем Ульвена, родился на маленьком хуторе в четырнадцатом году и до войны работал электриком. Уже в тридцать четвертом году он вступил в нацистскую партию. Я помню, что он был среди тех, кого привезли в полицию после драки в театре в 1936 году, когда нацисты пытались сорвать представление пьесы «Но завтра…» Нурдаля Грига. Официально он был всего лишь мелкой сошкой. А в 1946 году его судили как предателя родины и дали срок, но уже через три года он был освобожден условно. Когда я расследовал некоторые из несчастных случаев, нашлись люди, определенно утверждавшие, что они видели Харальда Ульвена где‑то поблизости. Этим людям приходилось сталкиваться с ним в разных ситуациях, но никто никогда не был уверен на все сто процентов. Хотя спутать его было трудно — из‑за этой хромоты.

— Ясное дело!

— В четырнадцать лет с ним случилось несчастье, и он стал хромать на левую ногу. Мы очень основательно допрашивали его в 1945 году. Конрад Фанебюст, профессиональный юрист, и я сам занимались этим, но разговаривать с ним все равно, что выжимать воду из камня. Ни единого слова, ни единого намека на признания. У нас была только одна улика. Пули от пистолета, с помощью которого были совершены три убийства. Все эксперты были застрелены из пистолета одной марки и калибра — «Люгер 505». Пистолет немецкого производства. Мы арестовали Ульвена в 1945 году в маленьком убогом пансионе в Нурднесе, но в его комнате ничего не нашли. Родители его уже умерли, а своей семьи у него не было. Усадьба в Ульвене перешла уже другим владельцам, и тем не менее мы ее тщательно обследовали, перевернули все вверх дном, заглянули в каждую щель. Но никакого пистолета не нашли. Не найден он и поныне. Наверное, он так и лежит где‑нибудь на дне залива Воген. И на Призрака мы так и не вышли.

— И это конец всей истории?

— Я поклялся, что не отступлюсь. Я собирал и записывал все сведения о Призраке. Хотя дело было давно закрыто, я по собственной инициативе время от времени продолжал расследование. Вплоть до 1971 года.

— До 1971–го? А что произошло тогда?

— В январе 1971 года на самой окраине Нурднеса был найден труп неизвестного человека. Лицо было сильно изуродовано, но тело опознали. Это был Харальд Ульвен.

— Ты сам видел этот труп?

— Я не могу утверждать ничего определенного. Вроде он, только постаревший, такая же искалеченная нога.

— Кто опознавал труп?

— Женщина, с которой он жил.

— Но это‑то дело было раскрыто?

— Как бы не так! И знаешь, что я скажу тебе? Мне кажется, что его не очень‑то старались раскрыть. Сам я через два месяца, в марте, вышел на пенсию, и уже тогда дело прочно обосновалось в архиве. Реально это означает, что, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего, оно так и будет там похоронено. Почти все решили, что это акт возмездия со стороны ветеранов, участников движения Сопротивления, и мне кажется, что для большинства это звучало убедительно. Это мнение разделяют многие и сейчас.

— Таким образом, Призрак получил по заслугам, если это был действительно он.

Нюмарк кивнул, и его выразительное лицо вспыхнуло, а глаза беспокойно забегали по сторонам, как будто бы он все еще искал того самого Призрака, или, быть может, ему мерещилась его тень.

— Но, послушай, — спросил я. — А какое все это имеет отношение к пожару на «Павлине»?

Прежде чем ответить, он долго смотрел на меня. Наконец наклонился и сказал:

— В 1953 году Харальд Ульвен работал на «Павлине» курьером.

— Курьером?

— Таким, как он, в первые годы после освобождения было нелегко получить работу, это место ему предоставила контора по найму.

— Так что, ты считаешь, что он… мог иметь какое‑то отношение к пожару?

— А тебе кажется это странным? Ведь и пожар был квалифицирован как несчастный случай. А что, если это действительно была работа Харальда Ульвена? И если Ульвен был тот самый Призрак, то это был, если так можно выразиться, его шедевр. Пятнадцать обугленных трупов.

— Но какой для него во всем этом смысл?

Ялмар Нюмарк пожал плечами.

— Это могла быть жажда мести по отношению к обществу, ко всем другим людям, чье правое дело победило. А может быть, просто–напросто выгода.

— Ты имеешь в виду, что кто‑то мог ему заплатить за это?

— Почему бы и нет?

Он угрюмо посмотрел на меня:

— А ведь Харальд Ульвен оказался тогда одним из героев дня. Одним из тех, кто не раз нырял в пламя, чтобы выносить людей из огня. Он сам получил небольшие ожоги, газеты превозносили его. Ничего общего с тем юрким угрем, которого мы с Фанебюстом допрашивали в сорок пятом.

— Так ты это имел в виду вчера, когда говорил о каких‑то предчувствиях или предположениях?

— Сущность моего предположения в том, что Харальд Ульвен и Призрак — одно и то же лицо, факт, так и не нашедший подтверждения. Но если это на самом деле так, то весьма вероятно, что он и вправду имел отношение к пожару. Но все эти предположения в высшей степени неопределенны и бездоказательны, и нет таких следственных органов в мире, уж во всяком случае, в Норвегии, которые были бы способны на таком основании возбудить дело. Мы снова допрашивали Ульвена, но обстановка в 1953 году была уже не той, что в 1945–м. Нам приходилось действовать гораздо осторожней, а сам Ульвен вел себя гораздо наглее. Ссылаясь на то, что его уже привлекали к ответственности, по закону он искупил вину за совершенное.

— А какую позицию во время войны занимал Хагбарт Хелле?

Ялмар Нюмарк лукаво взглянул на меня:

— Он избежал расстрела, как и многие люди его круга. Власти вели очень осторожную экономическую политику. Несмотря ни на что, даже во время войны сохранялось некоторое количество рабочих мест. Людям нужно было жить. К тому же очень важно было обеспечить здоровую экономическую жизнь в первые трудные послевоенные годы. Власти смотрели сквозь пальцы на некоторые формы коллаборационизма. Скажу только одно: Хагбарт Хелле ничего не потерял во время войны, и в 1945 году его предприятие процветало даже больше, чем в 1939 году.

— Итак, никаких явных связей между ним и Харальдом Ульвеном не прослеживается?

Он решительно покачал головой.

— Доказуемого — ничего. Если бы что‑то было, уж туг мы бы его прихлопнули. Комиссию муниципалитета по расследованию возглавлял Конрад Фанебюст, который был тогда мэром. Не было людей более заинтересованных в том, чтобы уничтожить Призрака, чем мы с Конрадом. Я помню, как мы сидели всю ночь напролет и просматривали все свои бумаги: протоколы допросов 1945 — 1946 годов, расследования, связанные с пожаром. И мы там ничего не обнаружили. И это…

— Да?

— И это, как ничто иное, укрепило наши подозрения.

Я кивнул. Мне было понятно, что он имел в виду.

— Все действия Призрака отличало то, что он не оставлял никаких улик. И на этот раз восемь лет спустя после войны его дело опять закрыли. Но это меня убедило только в одном…

— А именно?

— Что Харальд Ульвен и Призрак — одно лицо. Теперь ты понимаешь, почему мысли о пожаре на «Павлине» никогда не оставляли меня в покое.

Я опять кивнул.

— Что же произошло с ним потом?

— Он устроился на новую работу в типографию. Потом работал в других местах. В 1959 году он сошелся с женщиной, с которой познакомился на «Павлине». Свой брак они не регистрировали, но все время жили вместе, вплоть до его смерти. Вчера я тебе показывал, ты видел ее фотографию на газетной вырезке. Конторская служащая Элисе Блом. Ее подпись была единственной в сообщении о его смерти. После пожара она работала в муниципалитете и продолжает работать там по сей день. Это она уверенно опознала его тело тогда, в 1971 году.