На Нестегатен есть маленькое кафе. Из тех, что по утрам открывается одним из первых. Когда забрезжил рассвет, я нашел там пристанище в компании себе подобных одиноких волков и присел, чтобы собраться с силами за чашкой кофе, обжигающего и черного, как деготь.

Я увидел значительные лица. Мы сидели, согнувшись над чашками, безмолвные, как прошедшая ночь, молчаливые, как обступившее нас утро. Большинство отправлялось на работу, но были и такие, кому идти было некуда. Но, в эти полчаса, с семи до полвосьмого, в безвоздушном Пространстве между бессонной ночью и началом рабочего дня все были равны.

Но эти сладостные минуты прошли, и чашки опустели. На дне осталась лишь черная лужица кофейной гущи. Мы поднялись и обреченно направились к выходу.

В городе нарастал гул. День снова настигал нас.

Я вернулся домой в мою тесную квартиру и украл пару часов у дня, распластавшись на диване. Затем долго стоял под душем и наконец ожил — ровно настолько, чтобы почувствовать себя совершенно обессиленным. Где же зарыта эта собака — улики, погребенные двадцать восемь лет назад, надежно сокрытые от посторонних глаз? А может, они и вовсе сгнили. Мало, что уцелело с тех пор.

По дороге в контору я купил газеты. Не успел я закрыть за собой дверь, как раздался телефонный звонок, но когда я снял трубку, то мог бесконечно наслаждаться голосом своего неизменного собеседника — длинными гудками отбоя.

Наугад развернув какую‑то газету, я пробежал глазами первую страницу. В правом нижнем углу я нашел то, что искал: «Таинственная смерть в районе Сандвикен» — гласил заголовок. Из статьи следовало, что «по–прежнему остается много неясного» в связи с «трупом 58–летней женщины, обнаруженным в ее квартире». Есть основания полагать, что произошел несчастный случай, но «тем не менее» полиция разыскивала «мужчину лет примерно пятидесяти, в сером пальто и темной шляпе, хромого». Этого человека, а также всех, видевших его, просят сообщить обо всем, что известно, в полицию. Немного удалось выведать журналистам.

Я быстро пролистал остальные газеты. Ничего нового в них не было. В столичные газеты это сообщение еще не попало. Впрочем, выдумок там было бы больше, чем достоверной информации.

То, что заметка о расследовании вообще появилась в печати, было само по себе хорошим признаком. Это означало, что у Хамре или у Вадхейма, а может быть, и у самого шефа уголовной полиции отношение к Муусу изменилось. Такое скупое сообщение не означало, что полиция не располагала подробностями. Но что не удалось выведать прессе, вряд ли узнаю и я.

Отложив газеты, я позвонил Конраду Фанебюсту. Его секретарша мне сообщила, что он на совещании в Копенгагене и возвратится не раньше, чем сегодня поздно вечером, а может быть, и завтра — прилетит первым утренним рейсом.

За окнами новый день расправлял крылья, позолоченные сентябрьским солнцем перышки сверкали на солнце. Четкие контуры домов вырисовывались на пригорке, коричневые тени ложились на ветки деревьев, словно тонкая–тонкая кисея. Осень расставляла свои сети. Скоро мы все окажемся в них.

Опять зазвонил телефон, я взял трубку:

— Алло.

Молчание.

— Алло, Веум слушает.

Трубку положили. Я услышал щелчок и длинные гудки. Я посмотрел па трубку, как будто она могла мне что‑то объяснить. Наверное, ошиблись номером или передумали со мной говорить.

Минут через пять я услышал, как кто‑то вошел в мою приемную.

Я ждал, что постучат в дверь кабинета, но этого не случилось. То, что все люди разные, можно заметить даже в конторах частных детективов. Иногда ко мне приходят типы, которые считают возможным распахивать все двери разом, не думая, что за одной из них на коленях у хозяина — чем черт не шутит — сидит его любимая блондинка. Другие, наоборот, готовы веками торчать в приемной, постепенно сливаясь с обоями. Найти их там — что спрятанную фигуру в головоломке отыскать. Некоторые посетители с такой гордостью усаживаются в кресла и с таким достоинством углубляются в чтение потрепанного иллюстрированного журнала, что я готов платить им за это, так как моя скромная контора сразу приобретает респектабельный вид. Редко приходят такие, кто просто стучит в дверь.

Я встал, чтобы пригласить посетителя войти. Мне показалось, что на меня двинулся бульдозер.

Наконец он остановился, слегка расставив ноги, невероятно широкий в плечах, кряжистый. Все это выдавало в нем бывшего тяжелоатлета. Голубая вязаная шапочка была натянута низко на лоб, под ней я обнаружил бледное квадратное лицо, светло–голубые глаза и седоватую щетину. Одет он был по–спортивному — короткая куртка, синие джинсы и легкие коричневые сапожки. Выйти с ним на ринг и провести тренировочный бой мне сегодня не хотелось.

Не успел я подумать об атом, как почувствовал точный удар его мощного кулака мне в живот. Я начал приседать, как учительница танцев в глубоком книксене. Он же в ритме танго умудрился коленом заехать мне прямо в висок. Перед глазами у меня пошли круги. Следующий удар его кулака пришелся мне по затылку и заставил комнату сложиться в узенькую полоску, как китайский веер. И все померкло.

Но я успел заметить одну маленькую деталь. Этот парень пришел не один. Сквозь рифленое стекло в коридорной двери я успел увидеть чей‑то силуэт. Но кто это был, я так и не понял.

Шаги приближаются, шаги стихают. Волны накатывают на меня, а я мертвецки пьяный лежу в полосе прибоя. Меня покачивает взад и вперед.

Взад и вперед покачивает меня волна.

— Веум?

Волна накрыла меня. Сентябрь темен. Солнца маловато.

— Веум! — Голос кажется знакомым, но не родным. Кто бы это мог быть?

Я открыл глаза и увидел потертый коричневый пол. Мой голос искажен до неузнаваемости, язык в металлических тисках. «Алло?» Во мне рождается эхо, мерзкое и уродливое. «Ал–ал–ал–л-ло–оо–о».

Меня тошнит. В животе словно огромный камень. И от этого больно. В виске будто пуля сидит, а затылок живет своей обособленной жизнью, не имеющей ко мне никакого отношения.

— Поднимайся! Да что с тобой? — Этот голос… Восточный диалект!

Где последний раз жизнь сталкивала тебя с кем‑нибудь из восточных, Варг?

То есть нет, наоборот, это его она столкнула с тобой.

Сильные руки перевернули меня. Я застонал. Потолок оказался ужасно близко. Грязный потолок — мыть пора.

— Эй! Ну ты пришел в себя?

Голос надо мной куда‑то удаляется, лицо уменьшается и притягивается к потолку. Комната растет вверх, но я теперь лежу на дне сверкающей стеклянной банки. А лицо это я где‑то видел.

Я резко сел, затем перевернулся и встал на четвереньки. Голова болтается из стороны в сторону. В ней — раскаленные угли, но если держать голову прямо, то они не так жгут. Шаги удаляются, опутывают меня каким‑то замысловатым узором. То проникают в голову, то звучат в коридоре.

Короткий недружелюбный смешок.

— А забавно ты выглядишь.

Я тоже рассмеялся. Ха–ха. Я чувствовал себя королем дураков, любимцев крысоловов.

Я пополз по направлению к стене, туда, где должна была находиться стена, и, держась за нее, медленно поднялся. О, о, о, миссис Робинсон, звучала во мне какая‑то старая песенка.

Голоса ширились, как круги по воде, отвратительная какофония заполняла мою голову. Слова отзывались в ней эхом. Тем, кто молится, место на небесах, ах, ах; ах, ах. Колени, казалось, вот–вот должны были подкоситься, но пока еще держали. Я озирался по сторонам, словно видел эту комнату впервые: плинтуса тянулись на уровне пояса, выше — старые обои, стол с круглыми полированными ногами, и повсюду разбросаны журналы.

Засунув руки в карманы модных белых брюк, широковатых в бедрах и узких в щиколотках, в легком светлом пиджаке, белой рубашке и широком галстуке в красную клетку Карстен Вииг взирал на меня, слегка изогнув бровь и кривя тонкие губы. Поскольку я чувствовал себя немощным, как листок ясеня, и бледным, как простыня, он показался мне еще более загорелым и цветущим, чем прошлый раз. Все в нем сияло: и короткие блестящие волосы, и белозубая улыбка. Конечно, он был достоин первого приза в соревнованиях, участвовать в которых я не собирался. Сейчас состоится вручение диплома победителю.