Я поставил автомобиль на Башенной площади и вошел в свою контору на набережной, Скопилось много почты, как будто бы кто‑то нарочно постарался загрузить на летнее время почтальонов работой, рассылая груды рекламных проспектов. Ничего адресованного лично мне, кроме требования уплатить очередной взнос по страхованию жизни, а я эти взносы давно перестал платить, поняв всю бессмысленность данной затеи, я в почтовом ящике не обнаружил. Я подошел к своей конторе и отпер дверь. Здесь накопился густой слой пыли, под стать плотным тучам над норвежским побережьем. Все остальное было таким, как я и ожидал. Бутылка в ящике стола оказалась пустой, как предвыборное обещание, а единственным изменением в городском пейзаже за окном явился уже вырисовывающийся силуэт нового здания на Набережной, что придавало Вогену красивый и обновленный вид, подобно тому, когда гнилые зубы во рту бывают наконец заменены на искусственные.

А когда я позвонил в больницу и спросил о состоянии Ялмара Нюмарка, мне сообщили, что его выписали.

— Выписали? — переспросил я, возможно чересчур громко. — Вы имеете в виду перевели в санаторий или центр реабилитации?

— Минутку, — произнес голос и замолк, не договорив.

Послышался другой голос, гораздо более начальственный, и я сразу же представил себе одну из этих больших, сильных медицинских сестер, которые готовы осыпать вас материнскими упреками только потому, что вы осмелились перевернуться во сне, не вызвав предварительно кого‑нибудь из медицинского персонала и не спросив на это разрешения.

— Педерсен у телефона, что вам угодно?

— Сейчас я вам все объясню. Моя фамилия Веум, и я хотел бы навестить моего доброго друга Ялмара Нюмарка, который…

— Он выписан. Сегодня,

— Но ведь он… Неужели его действительно выписали?

— Он уехал домой, если это вас интересует.

— Но разве он может ходить? Последний раз, когда я видел…

— Он шел на костылях, но вполне мог передвигаться.

— Вполне мог передвигаться? Но ведь он живет на четвертом этаже, в старом доме без лифта. Как вы считаете, каким образом…

— Извините, Веем…

— Веум.

— Это, конечно, нехорошо, но сейчас в период отпусков у нас катастрофическое положение с кадрами. Если состояние больных позволяет, буквально из операционной мы отправляем их на такси домой.

Я услышал, как она роется в бумагах.

— Кроме того, я могу успокоить вас, мы связались с социальной конторой и договорились о помощи на дому для него — ежедневно, так что… Есть люди, которые находятся гораздо в более худшем положении, чем он. Вы, вероятно, родственник, так что…

— Я навещу его немедленно.

— Вас что‑нибудь еще интересует, Веум?

— Нет, это…

— Тогда до свидания.

— До свидания.

Я поспешно положил трубку, как будто бы для того, чтобы она не смогла перезвонить мне и наброситься на меня с какими‑нибудь увещеваниями. И отправился в путь.

Неказистый серый дом с печной трубой, где жил Ялмар Нюмарк, выглядел не очень‑то гостеприимно. Я ступал по темной лестнице. Как тяжело это, вероятно, было для семидесятилетнего человека подняться сюда на костылях. Если случится пожар, то, клянусь богом, от него останется только папка в полицейском архиве, которую полагается хранить в течение тридцати лет.

На третьем этаже не горела лампочка. Когда я поднялся на четвертый, то заметил, что там кто‑то стоит. Я остановился, занеся ногу на следующую ступеньку. Взгляд, с которым я встретился, был враждебным и озабоченным одновременно.

Наверху на лестничной площадке стояла женщина. На вид ей было лет сорок, одна из тех дородных, почти квадратных особ, которые идут по жизни, проталкиваясь всюду своими широкими бедрами, у нее была короткая челка и внушительная нижняя челюсть. Чем‑то она напоминала дзюдоиста, но ее приветствие отнюдь не походило на японские церемониальные поклоны.

Голос у нее был зычный, выговор бергенский.

— Что вам надо?

— Мне нужно к Ялмару Нюмарку, — ответил я, продолжая подниматься.

— Вы что же, родственник? — прогромыхала она. — Хорошенькое дело, мы договорились, что дверь будет открытой, чтобы я могла войти. Пациент должен был лежать в постели, ведь он очень плохо передвигается.

Наконец я поднялся и встал с ней рядом. Теперь эта дама не производила такого внушительного впечатления, она была на десять–пятнадцать сантиметров ниже меня, тонкие губы плотно сжаты, взгляд колючий. От нее исходил слабый запах мятных пастилок. На ней было пальто до колен какого‑то бурого цвета с широкими клапанами на карманах. Ноги она держала, как неумелый вратарь, когда лучший нападающий команды соперника собирается бить штрафной. Ее сумка кроваво–красного цвета с длинными ручками представлялась прекрасным орудием нападения. Я решил не выпускать сумку из поля зрения.

— Вы сиделка? — спросил я осторожно.

— Да, и очень спешу. Мне еще к двоим нужно успеть.

— А какие у вас обязательства по отношению к Ялмару Нюмарку?

— Этот Ялмар Нюмарк только что выписался из больницы, и там, в конторе, мне сказали… — Она задумчиво смерила меня взглядом, — что у него совершенно нет никаких родственников и поэтому я должна навещать его каждый день, за исключением выходных.

— Ну а кто же ухаживает за больными в выходные дни?

— А никто. Если у них нет никаких родственников или кого‑нибудь еще.

Ее взгляд скользнул в сторону двери. Дверь была коричневой, а сквозь узкое стеклянное окошко был виден свет, горевший в прихожей Ялмара Нюмарка. Посреди двери был старинный звонок, из тех, что еще сохранились в этом районе Бергена. Поворачиваешь ручку, и в квартире раздается звонок: хриплый звук, похожий на скрежет.

Сиделка произнесла:

— Ведь этот Нюмарк почти не может передвигаться. И в больнице посоветовали не запирать дверь его квартиры. Санитары должны были оставить дверь открытой, чтобы я могла войти. Но дверь заперта. А времени у меня нет. — Она сделала движение, чтобы посмотреть на наручные часы.

Я взглянул на дверь. Если действовать решительно, ее можно открыть за десять секунд.

— Вы пытались звонить?

— Конечно. Я даже стучала. Спускалась к соседям этажом ниже, но там никого нет дома.

Она растерянно посмотрела на меня.

— Если бы вы действительно были родственником, тогда…

Я пожал плечами.

— Что тогда? У нас единственный выход — выломать дверь.

Она сделала большие глаза.

— Но, может быть, дворник…

Я осторожно оттеснил ее в сторону и шагнул к двери. Правой ногой, с размаху ударил там, где была замочная скважина. Раздался хруст и посыпалась штукатурка. Сиделка испуганно схватилась за перила. Дверь не поддалась.

Я ударил еще раз. Снова посыпалась штукатурка. Теперь мы уже оба стояли, обсыпанные грязно–белой пылью, и настала моя очередь делать большие глаза. Если так пойдет дело и дальше, то вскоре мы окажемся под открытым небом. А дверь по–прежнему будет закрыта.

— Ну, — сказал я и сильным пинком разбил стекло дверного окошка. Затем носком ботинка удалил острые осколки, просунул руку внутрь, повернул замок, и с легким щелчком дверь открылась.

Я отошел в сторону, давая понять сиделке, что она должна войти первой, так как в данный момент она является официальным лицом. Она испуганно посмотрела на открытую дверь и сделала знак, чтобы первым вошел я.

Я вошел, слыша ее торопливые шаги у себя за спиной. Она не решилась войти первой, а сейчас боялась упустить что‑нибудь интересное. В квартире стояла тишина, прихожая была немой и сумеречной. Я открыл дверь в гостиную. Там никого не было.

— Ялмар? — позвал я. Никто не ответил.

Я прошел через комнату к светло–зеленой двери, резко постучал и, не дождавшись ответа, распахнул ее.

Когда открываешь такие двери, почти всегда чувствуешь, что тебя ждет. Как будто у смерти есть какое‑то свое особое излучение.

Ялмар Нюмарк лежал на кровати. Одеяло отброшено в сторону. Подушка — на полу. Одна рука бессильно свисает почти до пола. У ночного столика — новые костыли. На столике — стакан с водой. Наполовину пустой.