— Нет–нет, нисколько, продолжай.

— Ну ладно. Группу, в которую я входил с 1942 по 1945 год, возглавлял Конрад Фанебюст, ставший позднее мэром Бергена. Он, пожалуй, был одним из самых замечательных героев нашей округи, что и говорить, его вклад был неоценим. Ну и вот однажды неподалеку от Эвангера мы столкнулись с немецким лыжным патрулем. «Мы» — это Фанебюст, я, некий Якоб Ольсен и двое парней из Босса. Якоб был убит на месте, Фанебюст получил пулю в плечо и потому сошел с лыжни, упал и сломал ногу. Мы отстреливались, пока один из наших наспех накладывал шину Фанебюсту и устраивал для него санки из лыж. Тронулись в путь. Метель, вокруг нас снег кружит, хотя уже поздняя весна, и лед должен вот–вот тронуться. Несмотря ни на что, мы сумели по льду перейти через реку и взобраться на гору. Там, наверху, у нас была своя хижина. Здесь мы как следует наложили Фанебюсту шину и обработали рану. Он был счастлив, что выжил, да и мы тоже. Мы все его очень ценили. Следующие четыре месяца он руководил всей деятельностью, не вставая с постели, перелом ноги действительно оказался сложным, и нога его уже навсегда осталась искалеченной. Я был своего рода начальником службы безопасности в нашей группе, выполнял функции контрразведки, ведь у меня был определенный опыт — до войны я служил в полиции. И вот, занимаясь деятельностью контрразведчика, я напал на след Призрака.

— Что это за Призрак?

Он задумался. Газета выскользнула из его руки. Про пиво он, похоже, забыл.

— Представь себе Берген во время войны. Город затемнен. Время от времени слышны взрывы, шуршание шин автомобилей. Раздается чеканный шаг немецкого патруля. Вдруг неожиданно начинает выть сирена воздушной тревоги, и, набросив на себя что попало, люди устремляются в ближайшее бомбоубежище.

Женщины, дети, старики. Падают бомбы. Вначале слышится характерное завывание. Потом — тишина. Мертвая тишина. А потом взрыв. Бывало, под ногами дрожала земля. Когда налет заканчивался и звучал сигнал отбоя, можно было возвращаться домой. Внизу в порту светилось зарево: охваченные пламенем дома, догорающие в районе Нурднеса, обезумевшие люди, пытающиеся спасти хоть какие‑то остатки своего имущества, плач, проклятия по–немецки и по–норвежски, крики умирающих или раненых…

Беспокойство уступило место печали, которая охватила его при этих воспоминаниях сорокалетней давности.

— Сумрачные улицы, дома как вымерли, всюду зашторенные окна. Такой была наша жизнь. Мы встречались, обсуждали свой планы, печатали нелегальные газеты и листовки, сидели перед самодельными радиоприемниками и слушали Лондон. Случалось, что по одной из темных улиц медленно ехал автомобиль, набитый мужчинами в темных плащах с бледными, невыразительными лицами. Автомобиль останавливался у обочины по какому‑то знаку, они быстро выскакивали. И вот уже они бросаются к дому, в руках револьверы, взбегают вверх по лестнице, становятся по обе стороны двери; раздается короткая команда дверь выламывается, слышится крик, кто‑то пытается соорудить баррикаду перед дверью, хватается за оружие, в него стреляют, и потом все кончено. Норвежец лежит убитый или раненый на полу, а его родные стоят лицом к стене, их арестовывают. Гестапо. — Это слово он как будто бы выплюнул, — Гестапо. Можно ли представить себе более отвратительное слово? Гестаповцы — гнусные, как змееныши, черное, сатанинское племя, слизняки… Они не были похожи на обычных немцев, низкорослые, какие‑то скрюченные, истинное отродье Сатаны. Даже теперь меня охватывает ужас при одном только воспоминании о них. Мы никогда не могли спать спокойно, Веум, ни единого часа, а хуже всего было на рассвете. Ведь они приходили именно тогда. Рассветный час — это волчья пора, ты ведь знаешь это?

Я кивнул.

— За час до рассвета. Именно тогда ко многим приходит смерть. Вот тогда они и являлись, эти истинные посланцы смерти, гестаповцы.

На мгновение он замолк, отхлебнул из кружки и отставил ее.

— Но самое худшее было то, что враг проник в нашу среду. У гестапо были свои осведомители–норвежцы, которые сообщали, кто и чем занимался. Без осведомителей деятельность гестапо не смогла бы быть такой эффективной, какой была.

Он с горечью смотрел перед собой.

— На улицах сумрачного Бергена обитала особая порода гнусных тварей, хуже самых омерзительных крыс. Они не выносили дневного света, это были те, кто наживался на войне, использовал сложившуюся ситуацию наилучшим для себя образом. Убийцы, мародеры и спекулянты. И самой большой сволочью из них был тот, кого люди прозвали Призраком.

— Что же он собой представлял?

— Призрак был как привидение. Он был неуловим, и одним из послевоенных разочарований для многих явилось то, что личность Призрака так и не была установлена.

— То есть…

— Когда я думаю о Призраке, то воображаю некоего негодяя, каких рисовали на обложке журнала «Детектив», — в пальто с поднятым воротником, в шляпе, надвинутой на глаза, с демоническими чертами лица и таинственным взглядом.

Он отхлебнул из кружки и продолжал:

— Никто не знает, когда он начал свою преступную деятельность, я напал на его след в связи с двумя большими провалами осенью 1942 года. Пик его активности приходится на 43 — 45–й годы.

— Тебе удалось найти улики?

— Моя работа тогда напоминала работу следователя, с той лишь разницей, что проводилась она нелегально и потому была более трудной и менее эффективной. Расследование заключалось в основном в опросе непосредственных свидетелей или тех, кто так или иначе был поблизости. Призрак был не только осведомителем. Он сам был убийцей. У него был на это прямо‑таки талант. Улик он почти не оставлял. Мы могли опираться только на некоторые свидетельства очевидцев… Надо было схватить Призрака во что бы то ни стало, но нам это никак не удавалось, ни тогда, ни позднее. Хотя мы старались изо всех сил. Очень важное это было для нас дело — выслеживать таких осведомителей, чтобы потом ликвидировать их.

— Ликвидировать?

— Именно. Не забудь, Веум, что шла война. Это не детские игрушки. Но я поставил себе целью получить четкие доказательства, прежде чем мы пойдем на такой шаг.

— Но какие улики у тебя были?

— Сравнительно быстро стало ясно, что у этого Призрака была одна отличительная особенность. Он явно хромал на левую ногу. И скрывался он обычно где‑то в юго–восточном направлении от Бергена, скажем, в местности Ос–Ульвен. И это все. Наиболее важным обстоятельством была хромота. Уже в 1942 году люди обратили внимание, что всякий раз находился свидетель, который видел какого‑то человека, хромающего так сильно, что это не могло остаться незамеченным. Но чаще всего он действовал так, что казался совершенно невидимым.

— Как это?

— Да вот так. У него был свой, так сказать, метод. Все, кого мы считаем жертвами Призрака, в девяти случаях из десяти сами нашли свою смерть: один якобы попал под машину, другой упал с лестницы и сломал себе шею, третий утонул, и так далее; все они погибли в результате, так сказать, несчастного случая. Но подобных «несчастных случаев» было так много, что это не могло не насторожить. В течение 1943 года мы потеряли таким образом восемь человек, все они занимали ключевые позиции в движении Сопротивления. В 1944 году было уже двенадцать подобных случаев, плюс один, когда человека застрелили. Одна наша связная, женщина пятидесяти лет, была задушена. Перед самым освобождением, в 1945 году, он лишил жизни троих, два несомненных убийства и один «несчастный случай». В общей сложности мы считали, что на его совести жизнь двадцати семи участников движения Сопротивления, а косвенно — он погубил еще человек пятьдесят, на них он донес в гестапо.

— А что же произошло после войны?

— Мы приложили все усилия, чтобы найти Призрака. Нам удалось раскрыть целую сеть осведомителей, всех арестованных мы тщательно допросили. Но выяснилось, что даже представители враждебного лагеря не знали точно, кто такой этот Призрак. Один немецкий офицер сознался, что время от времени служил посредником между одним осведомителем и гестапо. Осведомитель действительно был хромым, лицо его скрывал натянутый чулок. Он описал его как человека крепкого телосложения, роста приблизительно 170 сантиметров. Они встретились у Черного озера, и немец передал этому человеку крупную сумму денег. Остальные встречи проходили где‑нибудь на природе, то среди холмов, то на загородном шоссе. Но всегда в темноте, и на лице его всегда был натянут чулок. Мы пришли к выводу, что, вероятно, даже гестапо не знало его подлинного имени и лица. Просто пользовалось его услугами. Немецкий офицер передавал ему вознаграждение за выполненную работу. Он был, так сказать, внештатный сотрудник, одинокий волк.