Они встретились на перемене, в коридоре, под криво растянутым над подоконником новогодним серпантином. Сухо поздоровались и остановились.

— Ну, как? — почему-то спросила она.

— Нормально, — ответил он. — Хожу вот в школу.

К Свете подошёл и взял за руку парень из старших классов, что-то шепнул на ухо и они вдвоём быстро пошли от Пети по коридору.

Вдруг Света остановилась, повернулась и подбежала к Пете:

— Я хотела спросить, Петь, ты говорил про родственницу, которая зубы лечит, — сказала она, волнуясь.

— Родственницу? — не ожидал Петя.

— Да, тогда в зубнушке. В каком посёлке?

— В Виле, — вспомнил мальчик.

— Можешь договориться?

— Для тебя?

— Да… Не совсем. Собаке моей, — замешкалась Света.

— Собаке? Зачем собаке? Ладно — собаке, — согласился Петя.

Разве лечат зубы собаке в человеческой «зубнушке»? Ну, пусть собаке, кошке, кому угодно, только чтобы опять быть рядом, хоть на время, на миг. Не было этих месяцев больницы, не было боли и тоски, не было разлуки, не было и её…

— Не было? — спросила она о чём-то.

— Не было, — с чем-то согласился он. — А зубы, — всматривался мальчик в её красивые глаза, — вырвать или сверлить? — спросил он, чтобы не отпускать.

— Вырвать или сверлить? А? Не знаю, — ответила она.

Её позвал старшеклассник:

— Ну ты пойдёшь, что ль на комсомольский совет?

— Да, сщас! — крикнула, не оборачиваясь Света, — иди один! — повернулась, и к Пете. — Вот так, хорошо, что скоро каникулы.

— Вот так, хорошо, ага, — зачем-то и он сказал.

Тридцать первого декабря, когда до наступления нового года оставались считанные часы, в квартиру Светы, где её семья готовилась встретить праздник, позвонили. Света открыла дверь.

— С наступающим новым годом, это Карат, чау-чау — тебе, — сказал запорошенный снегом Петя. — У него очень крепкие-прикрепкие зубы.

— Кто разложил на подоконнике портянки, а? Тут что баня вам или солдатская столовая? — кивнул усатый капитан на сохнущее на подоконнике бельё.

Солдаты из автороты в бывшем храме Иоанна Предтечи, превращённом в столовую, кто с ложкой овсянки в руках, кто с набитым кашей ртом, рассмеялись на эти слова дружно.

— Да, чистые они, ужотко постирал! — весело крикнул молодой солдатик.

— Чистые — не чистые, а в столовой нечего бельё раскладывать! Ну-ка, убрать! — грозно приказал капитан.

Молодой солдат быстро дожевал, давясь кашу, встал и убрал с подоконника портянки, рассовал их в карманы штанов.

— Ох, если бы столовая, если бы баня, — мечтательно сказал старый солдат Тимофеич.

— Как? — не понял капитан.

— А всё в этой жизни, товарищ капитан, временно. Вот война была, да два года уж нет. Да и здесь столовая временно, — ответил старый солдат, и добавил, — Всё вернётся на круги своя.

Капитан покашлял в кулак, разгладил усы, оглядел фрески на стенах.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, — Что вернётся?

Тимофеич ничего не ответил и продолжил есть кашу.

Снова начали подниматься эхом под купол стуки алюминиевых ложек, чашек, чавканье.

Капитан уже забыл, зачем зашёл к солдатам, повернулся было уйти, но потом вспомнил:

— С вашими портянками этими временными всё забыл, зачем пришёл! — сказал нахмурясь. — Вот вы едите здесь и не знаете ничего, — обратился ко всем загадочно.

Наступила тишина.

— Да вы ешьте, ешьте, — немного смутился тишине капитан. — Я с одним делом пришёл. А дело-то в том, что под вами… — показал пальцем вниз.

— Ад? — тут же нашёлся молоденький солдатик.

Капитан опять погладил усы, насупился и сказал:

— Ад-то ежели и есть, то ниже находится, а между ним и вами — склеп!

— Склеп, склеп, — зашушукали бойцы.

— Это мне дед тутошний из домов местных рассказал, — сказал капитан. — Что бывших господ Баташовых хоронили здесь под церковью.

Зашумели бойцы, обсуждать стали меж собой. А кто-то громко сказал:

— То-то я видел, как ребятишки черепом футбол гоняли!

И снова тишина воцарилась в храме.

— Эх-а, вот не знали, и спокойней было-б, — жевал кашу пожилой солдат Тимофеич, — а таперича и думай тут про ентот клеп.

Капитан сильно закашлял.

— Не знали — это ничего не значит, — еле выговорил он. И уже отдышавшись, тихим голосом, словно боясь, что его услышат за стенами, а может и под полом, сказал. — В общем, надо нам куда-то припасы складывать, картошку-моркошку, а там, я заглянул, как раз подходящее место, не жарко. Так что, пока не приказываю, а прошу: кто полезет склеп очищать? Каждому по сто пятьдесят и день отдыха.

— Ужо пузо набили! — кто-то крикнул.

— Ничего, сто пятьдесят не пуд, — ответил капитан.

— Чего по сто пятьдесят, по стакану уж! — крикнули.

— Я что винзавод, что-ли? Литровину первача ставлю, сами разберётесь. Ну, кто смелый?

— Я! — выпалил молодой солдат.

— Я! И я полезу, — согласились несколько бойцов.

— Надо сейчас, пока не доели, — намекнули на выпивку.

— На сиденье в грузовике возьмите, — радостно сказал капитан, — как позавтракаете, я жду всех на воле.

Капитан ушёл, молодой солдатик убежал к машине, а все бойцы стали молча, стараясь не греметь посудой доедать свой завтрак, как будто прислушиваясь к тому, что в подполе творится. Но постепенно скрежет ложек, стук об пол кривых скамеек и разговоры стали громче.

— Я, вот как думаю-сь, — громко сказал Тимофеич, — что у товарищча капитана есть другая причина вытащить этих баринов.

— Какая? — спросил его прибежавший и уже разливающий в стаканы молодой.

Пожилой солдат помолчал немного, настраивая внимание бойцов, и ещё громче сказал:

— Брильянты!

— Бриллианты, бриллианты, — заговорили за всеми столами.

— Вот так, — сказал Тимофеич, дожёвывая кусок хлеба и отправляя в рот последнюю ложку каши. — В один час погибнет всё богатство земное.

Все солдты притихли, перестали жевать и греметь посудой, прислушиваясь к странным словам старого солдата. Но он только спокойно отёр куском хлеба чашку и отправил его в рот.

— Чего? — вдруг спросил молодой солдат за всех.

— А? — очнулся от миски Тимофеич. — А! — как вспомнил. — Я говорю, придёт время, когда един Ангель возьмёт камень, подобный большему жернову, и повергнет в море, — Тимофеич бросил ложку в кашу. — Вот также будет повержен великий град Вавилон. Вот. Со всем его златом, жемчугом и драгоценными каменями…

Вскоре подогнали к правой стене храма к склепу грузовик и несколько солдат зашли туда внутрь.

Дюжина детей выбежала на перемену из соседней школы номер пять и увидели копошение возле храма.

— Шкелет оттуда вылезет? — боязливо спросила второклассница Рима у старших детей.

— Ага, вылезет и съест тебя, — отвечали ей дети.

А Вовка-дурак, как услышал о скелете, начал его изображать под детский хохот, поднял руки вверх, зарычал, заходил по кругу.

Изнутри раздавались стуки кувалды по кладке, потом они стихли и из склепа вылезли солдаты с хорошо сохранившимся гробом из золотистой парчи с чёрным матерчатым восьмиконечным крестом на крышке. Гроб поставили на траву, осмотрели, где гвозди прибиты и начали открывать. С крышкой справились быстро, открыли гроб, открылась пожелтевшая простынь. Вот её сняли с покойника — обтянутого ссохшейся чёрной кожей с белыми длинными волосами. Костюм его и туфли как новые были.

Пахнуло чем-то таким, что Рима сравнила с погребом, где картошка хранится. А молодому солдату и вид этого покойника, и запах навеяли мысли о тленности старого ненавистного мира, в котором смешались и помещики из учебников истории, и мировая буржуазия и фашизм, который победили недавно. И о скором прекрасном пахнущем духами «Красная Москва» времени коммунизма. Там, помечтал он мимолётом, учёные создадут напиток бессмертия, не будет смертей, все будут молоды и красивы. А не такие уродливые покойники, какие производил тот прогнивший барский мир. И он, здоровый юный боец завсегда в этом мире останется таким молодым и красивым, и все девки в его деревне останутся юными. И всю эту коммунистическую вечность он будет ходить с ними в пахнущую берёзовыми вениками и хвойным мылом баню. А потом пьяные и весёлые будут на плете возле его дома петь песни под гармошку. И это будет всегда, это будет вечно. Не будет болезней, старости и смерти, только раздольная жизнь под красными знамёнами с портретами Ленина и Сталина…