«Молодая, молодая я ещё», — радостно думала о себе тётя Таня и решила, что теперь купит копилку непременно в виде поросёнка и будет туда складывать новые десятирублёвые монетки с двуглавым орлом, может быть для того, чтобы потом раздать. Блестящие и звонкие монетки. Молодые, как и она сама.
ДУША И ТЕЛО
Мартовское солнце первый день свой одарило теплом. И я, словно новый язычник, озаренный лучезарной Истиной и поверивший в Единого Бога, прибывающий ныне в радуге Его любви, не замечая каши под ногами из подтаявшего снега, с полузакрытыми от яркого света глазами шёл домой.
Ещё издали подходя к подъезду своего многоквартирного дома я заметил, как показалось — драку. Уже ближе различил — соседка сверху бабка Зинаида в обветшавшем своём пальто и заплесневелой меховой шапке с палкой в руках стояла над лежачим в аморфном снегу мужем Ванычем и кричала ему:
— Ты что говорил, а? Что обещал вчера? Последняя перцовка из аптеки и всё. А? А ноне, опять налупился!..
Дед Ваныч с обхватившими руками голову, так что куртка задралась, оголив спину, совсем не реагировал ни на холодную землю, ни на слова жены.
— Третий месяц пенсию не отдаёшь! — бабка Зинаида со всего маху ударила деда палкой по спине. — Третий месяц ее пропиваешь!
Дед дернулся, что-то пробурчал.
— Тварь! Тварь… а! Сорок лет с тобою мучаюсь! — палка снова и снова летала над головой бабки Зинаиды.
Дед лежал неподвижно на грязном снегу, обхватив руками лысую голову, и не реагировал на удары. Но вот они стали реже и задыхавшаяся Зинаида, заметив меня, последний раз приложилась по спине деда и кинула палку в полисадник.
— Тварь, — тяжело дышала бабка. — а… чфу! — звучно плюнула на Ваныча и пошла в подъезд.
Я как подошел, так и стоял, словно вкопали. Не бабку остановить, не деду не помочь, словно на суде праведном был.
Но вот дед пошевелился слегка — живой, полежал, и подниматься начал, показав заплаканное красное лицо. И вот — еле поднялся на ноги, пошатываясь. Потом нагнулся, снегу охапнул, где почище, и со всего маху лицо протер.
— Ух-ха! — выдохнул и заулыбался, — Стрезвила окаянна.
— Живой? — для вежливости вступил я.
— А хо-оли мне будет! — расплылся дед. — Она-ж не по душе колотила, а для души, мил-маи.
— Понимаю… — зачем-то выдавил я.
— А чего-йто понимать-то? — словно обиделся дед. — Бабка у меня умниса. У нас с ней — вишь? — хармония. Я грешу — она меня наказыват. И всем хорошо. И мне грехи отпущаются, и она пар выпускат. Иначе-ка не выжить.
Иначе не выжить… Эти слова до сих пор въелись в сознание. Кому не выжить в мире этом, где как бы не старался не грешить, старался к добру и трезвости, а люди близкие и далекие, а обстоятельства сильнее оказываются — не верящему в Спасение? Правда деда — получать по делам неправедным нужно и уж лучше так — палкой по спине, чем там — по душе вечной в аду.
— А не лучше ли в церковь сходить? — осторожно я предложил. — Там грехи священник разрешит по вере…
Дед нахмурился, головой покачал:
— Как? Половиничать?
— Как половиничать? — не понял я.
— Да как многие! Иконы понавешали, на Пасху яицы катают, два слова молитовки знают, да и то — когда припрёт о Бозе вспоминают. Не постятся, не причащаются, Чего там! — махнул рукой дед.
— Ну, — начал учить я. — начать хоть с малого, и то польза для души. Например, креститься…
— Я крещен! — дед ответил с гордостью.
— Поститься.
— Не получится по нашей пензии. Ведь на кашах одных не проживешь. Нужно, — дед пальцы загибал. — овошчи, хрукты, зелень всяческую — денежки, мил-маи! И потом, ну что пост — пост не ради поста, а как струмент для души. Эй-я!
— Но ведь главное, — вспоминал я. — это быть с Богом. Без Его благодати нельзя спастись от греха. А чтобы соединиться с ним, нужно причаститься. А причаститься после покая…
— Покаяния, — утвердил дед мои истины. — Я всегда каюсь. И когда стакан поднимаю, и после — всегда прошу прощения у Бога. И вообще я так считаю — или выполнять всё или ничего. Знаешь, Паш, там в церкви слишком трудно. Кто придумал все правила?
— Кто?
— Монахи. Они, родимые. Под себя. А в миру всё это выполнить невозможно.
— Как знаешь. — вздохнул беспомощно я. — Только кто не хочет, все равно оправдание найдет.
Дед Ваныч прищурился, посмотрел хитро как-то.
— Ты нахватался поди поверхности, а сути не разумел.
— Да? — не согласился я.
— Да. Главное-то — вера. А я в Христа-Бога верую и мне грехи и так отпустятся безо всяческих попов.
Я улыбнулся ему в ответ, вспомнив застарелые протестанские истины.
— Ну-ну, — сказал деду. — А вера без дел мертва есть…
Года два назад старики схоронили старшего сына, погибшего, как говорила бабка Зинаида, от вина. От вина — это от язвы желудка, которая будучи в Москве на заработках скрутила его. Но ни одна больница не взяла его оперировать по причине отсутствия медицинского полиса. Так и привезли мужики-калымщики своего товарища из Москвы, на, мол, мать, хорони сына.
И хоронила с отцом на пенсию, аккурат в день Народного Единства.
— Ох, Россея — мать! — я вспомнил, говорил дед Ваныч на похоронах, хлюпая носом слёзы, — наши мужики-то в Москву ездят крыши крыть, да квартиры устраивать, а сюда завод строить турок пригнали. А те ещё корь завезли. Какой день единства, кого с кем? Олигарха с пенсионером или чиновника с дворником? Не смешите мою седую голову, — сквозь слезы улыбался дед.
И бабка Зинаида, стоящая возле закапываемой пьяными мужиками могилы сквозь слёзы ему отвечала:
— Где она седина-то у тебя, одна лысина.
А дед кивая на яму, ей говорил:
— Вон она — и седина там и лысина вместе с ней…
Дед словно подсмотрел мои мимолетные воспоминания о себе.
— Тут, Паш, вишь как — два года прошло, а иногда такая тоска навалит, хучь волком вой.
— Понимаю, — понимал его я.
— И мать тоже, вижу мается, да не говорит.
— Прости ты её, Зинаиду за всё, — пожалел стариков я.
— А я не обижаюсь на неё! — вспылил дед. Не обижаюсь! Чтобы простить, нужно бидеться сперва. А не обиделся. Потому что она — в праве. Вот. А я не прав и получаю по заслугам. Пон..?
Внезапно из-за двери подъезда выглянула улыбающаяся бабка Зинаида в одном халате.
— Иди уж, нехристь! — приказала деду. — Я что, по сту раз буду звать, а? Шчи-то стынут!
— А ты разве звала? — развел руками дед. И, поколебавшись малость, пошёл покорно домой.
А бабка Зинаида подошла ко мне, поёживаясь, вздохнула.
— Так и живем душа в душу, — поведала.
— Что ж сделать? — не то, не сё ответил я.
— Така любовь, и он без меня погибнет, и мне без него тошно.
Я головой кивал, улыбался, соглашался.
— Не много осталось-то нам, дотянем как нибудь до могилки, — и сентементальность сменила поучением. — По мне бы — сечь нужно всех от мала до велика. И в школе, и дома. Распустились все!
— Все, — кивал я участливо.
— Во-во! Пьянь и наркоманы. Да разврат всюду, куда не посмотреть. А упреже властных сечь. Они, нехристи, народ губят и девок еще смущают красивой жизнию, чтоб не рожали. Сечь нужно всех! Что для душ одна польза!
Бабка совсем похоже замерзла, задрожала и пошла домой.
И я постоял немного, закрыв глаза и подставив физиономию мартовскому ласковому солнцу. Потом приоткрыл один глаз и посмотрел на палку бабки Зинаиды, робко представив, как она, словно аароновский жезл летит мне по морде отпускать грехи.
ЗАВОД
— Я гудела, в семь бежало на антоповском мосту! — тяжело дыша и кашляя, прокричала раскрасневшаяся Галина на весь цех.
— Как? — спросил, нахмурив брови, бригадир токарей. — Как ты гудела?
— О-ой! — затрясла головой Галина. — И-извините, пожалуйста, Илья Валентинович! Я хотела сказать, что я бежала, семь гудело на антоповском мосту. То есть, я бежала, когда семь гудело. То есть семь часов гудело, когда я бежала на антоповском мосту. А! — и рассмеялась громко девушка. И весь цех рассмеялся вместе с ней.
