Желания земные. Вор с желанием наживы срезающий киловольтный провод, ребёнок с желанием познания сующий спицу в розетку, старуха с желанием видеть в темноте включающая неисправный выключатель — все они падают с отключившимся сердцем вниз, чтобы когда-нибудь воскреснуть…
Я помню мягкое лёгкое с пролежнями ощущение вечной кровати — когда это было? Когда бумага была дешёвой, когда напоминающая о Творце земная природа была цела. Я помню книги свои — гладкие и мягкие, значительно занимающие пространство шкафа. Где всё? Что в них? Труха и пепел, труха и пепел…
Ветер легкодуйный унёс по земле труху и пепел поколений, их бесконечно повторяющиеся пороки и ошибки. Крути, верти планета месиво человеческое, мешай, словно в ступе, чтобы отделить новое от старого и замесить новый век…
Трясёт. Зубы свело неподвластной силой, и боль волнами бьёт по телу, странному голому красивому моему телу, лежащему на странной новой тёплой красивой земле возле похожей на пластмассу из прошлого сосны.
Пульсация воспоминаний — корявых рук, маленьких недвижимых ног моих, будто в зеркале времени лежу уродливый мальчик, скрюченный тисками полиомиелита. За что же? А! Из этих миллиардов ровесников только я такой, только мне муки, только…
— Мы все теперь здесь! — Дева выглядывает из-за сосны, чуть обнимая её длинными волосами, и улыбается. Она красива. И я вспоминаю сны свои — про неё, да, да, про неё — прекрасную женщину, которая приходила ночью и обнимала, и ласкала, и кровь вскипала в членах моих и недосягаемое в яви счастье охватывало и улетало с пробуждением в вечное инвалидное кресло, в свою уродливую плоть, всё реже с годами верящую в этот символ веры.
— Чаешь воскресения мёртвых и жизни будущего века? — её голос во сне охватывал такие же сосны, поднимаясь выше и выше, и таял в ветках.
— Где? Где они будут жить? — спрашивал мозг мой, снова и снова пытавшийся пробить наяву разорванный болезнью позвоночник.
— Негде, — отвечали скрюченные колени. — Нет места, — отвечали вывороченные локти…
— Есть! — восклицала она и подходила ближе. — Земля будет другая. Ты узнаешь.
Вот рот мой был открыт, издающий звуки:
— Кто?
— Мы все живущие сейчас, — почти пела она высоко.
И вопросы, вопросы червями распирали мозг:
— Где же? Где все жить будут? — да, да! это мой голос из моего сна…
Сейчас она появляется из-за дерева вся нагая и трепет, прежде охватывающий меня при виде женщины, другой трепет, духовный порыв поднимает с земли. Да! Я встаю, как когда-то во сне ощущая сильными ногами твердь земную, ощущая пульсацию вен в конечностях, сбирая огромной грудью, напрягшимся животом чистый хвойный воздух и иду по мягкой массирующей иглице за ней — женщиной моих снов…
— Твои строки, вот они — листья на ветру. Зачем, зачем всё это было нужно когда-то? — она бросает бумажные листы, и они исчезают вместе с листьями осени.
И я удивленный и радостный спрашиваю ведущую:
— Осень?
— Осень прошлой жизни людской. Всё в прошлом, всё в прошлом, в прошлом…
И листья, и ветер, и снег, и — солнце вокруг водят хороводы. Мягкие, нежные, как женские руки гладят тело моё эти стихии.
— Ты думаешь это осень? Или зима? Или… — говорит она впереди.
— Не знаю, — не знаю я.
— Нет уже времён года. Ничто на нашей планете не меняется уже.
— Земля остановилась? — не верю я.
Она смеётся разноцветной трелью, и ветер шепчет слова:
— Другая вселенная, другая Земля, другой мир…
— Какой? — я спрашиваю ветер.
Он трогает мои волосы тихим шелестом и проносится вихрем, оставляя мне на ладони тающие снежинки.
Дева останавливается и обнимает меня теплом своим, мягкостью, сравнимой с пухом безвесомым и огоньки щекотливые проскакивают меж нами, взлетают, рассыпаются на многие другие и исчезают, оставляя место следующим.
— Кто ты? — спрашиваю я Деву свою.
— Я — эхо твоё, — поёт она и целует, целует трепетно в губы, заставляя молчать, и говорит, говорит, говорит. — Плоть от плоти. Ты помнишь время — сотни раз с тех пор Земля кружилась вокруг светила. Ты помнишь город — ожерелье прудов и парковые ковры. И ты, весело бегущий в детский сад, где зло поджидало тебя.
— Болезнь? — кричу я, вспоминая.
— Она залезла тебе в спинной мозг и связала тело.
— Я — калека, инвалид! — реву я сквозь ветер, ощущая прошлое.
— И мать, — продолжает она, — отказавшаяся лечить из страха смерти твоей.
— Пункция, — пролетает перед глазами слово.
— И ты, пишущий глазами…
— Я — поэт!
— Да! — отвечает она. — Вспомни, что ты писал мне! — и говорит, говорит. –
Разбилось зеркало, осколки
Поймали небо на полу.
Наветы, слухи, склоки, толки
Смешали вместе свет и мглу.
И ты, прекрасная, смотрела
На монохром пустой стены.
Без отражения нет тела,
Без света солнца нет луны.
— Я помню, — вспоминаю я строки, и продолжаю сам. –
Ты помнишь, разве было это
Чередованье дней, ночей,
Зашитых в отраженье света
Эмоций, жестов, лиц, страстей.
Цветных одежд и глаз движенья
В объятиях желанных тел.
Любови вечной воздаренья
Букетов мыслей, слов и дел.
Крещенья, свадьбы, похороны,
Цветы, расчёстки, простыня.
И смех, и плач, и крики, стоны,
Здесь только не было меня…
— И меня, твоей жены и помощницы, прожившей с тобой годы земные, — прерывает Дева.
— Тебя звали… — вспоминаю я имя её.
— Не надо, — обрывает она. — Имени нет.
— Жена, — вспоминаю я образ женщины рядом и не нахожу сходства. — Ты изменилась! — восхищаюсь я. — Ты стала красивее, ты стала моложе, ты стала…
— Все становятся другими, — останавливает она мою лесть и показывает на поле, усеянное костями человеческими. — Все оживут, как мы…
И ветер принёс голос могучий, приказывающий:
— Я введу дух на вас, и вы оживёте. Обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживёте, и узнаете, что я — Господь!
И вот кости начали сближаться друг с другом.
И вот жилы, мышцы появились на них, и вот кожею покрылись.
— Сбываются пророчества, — поведала Дева и добавила. — Но духа ещё нет.
И тогда голос навеянный, изрёк:
— От четырёх ветров приди, дух, и дохни на них, и они оживут!
И словно свет вошёл в тела, и встали люди, наполненные духом на ноги свои.
И Дева в радости глаголет мне:
Теперь мы будем жить вечно, не ведая болезней, не зная голода, ибо мы возвратились в Эдем. Возьми лист у клёна, возьми перо у птицы и пиши, пиши, прославляя Создателя!
И я, счастливый, окутанный любовью обнимаю свою половину и вспоминаю в радости рифмы прошлых дней:
— Я в прошлое задвину шторы,
Закрыв брезгливой наготы.
Разбилось зеркало, в котором
Красиво отражалась ты.
Так сердце вынь из старой рамы,
Открой мне запертую дверь,
Смотри же — облик милой дамы
Блестит в глазах моих теперь.
ВЫБОРЫ
Рыбкин почти всю ночь не спал, всё думал, за кого же он пойдёт голосовать на выборах в Думу. Коммунисты, элдэпээровцы, справедливороссы, — перебирал он партии в уме, — единороссы, праводелы, яблоковцы, — сравнивал их программы, примеривал на своей жизни. Что говорить, сорок лет вот прожил. Из них половина в той жизни, в советской стране при коммунистах, а вторую половину при так называемых демократах. Детство было счастливым, ничего плохого не скажешь, юность в девяностые весёлая пивная, зрелость в нулевые спокойная женатая. Так что, и незнай когда было лучше. Недавно, правда квартиру взял по эпотеке. При зарплате в двадцать тысяч пятнадцать каждый месяц отдавать нужно. Жена в школе учителем десятку зарабатывает. Коммунальные траты квартира-свет-газ-вода вместе с кабельным телевидением, телефоном и интернетом в пять тысяч каждый божий месяц вылезает. Так что на еду и одежду остаётся десять тысяч. И уж откладывать на Турцию-Египет не получается. Ну и ладно, лишь бы не голодать. Зато есть вот этот потолок над головой и любимая супруга под боком. А во второй комнате сопит четырёхлетняя дочка. Что ещё нужно для счастья!
