Добей меня, человек! Сожги!
Он берёт мои листы и поджигает. Он кладёт на них палки. Ах! Он разводит костер! Он берёт мою кожу — мне уже всё равно.
Прощай мир, прощайте ходящие по кругу ошибок поколения, ищущие во тьме тьму. Минуты мои сочтены.
Да, да, вот смысл — сгореть в любви к ближнему. Жги меня, ближний бомж, согревайся, чтобы не умереть от холода.
Насыщение. Удовлетворение. Радость. Ра…
БЫЛЬ
Смотрящий вдаль да увидит, да расскажет нам истории цветных времён, проносящихся стрелами войн и голубями мира, да устроит великий пир нам на поле брани на костях прошедших и на душах будущих. Веселись сидящий на троне настоящего, пока есть ещё время. Прикажи раскопать эту гниль лесную. Чтобы извлечь из недр века девятнадцатого быль.
Ведь так и пелось у Матрены внутри, и вырывалось на волю странная легкость, и опять закрыла глаза, пряча от солнца, и так тоже плохо и выспалась ведь, а рано. Так и убегали секунды, уводящие стуком настенных часов — тук, тук, бом, бом — ух, ты — да ведь это колокольные! И вспорхнуло тело легкой птицей, подлетело к иконам в углу, опустилось.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, — пытаясь в ритм колоколов запричитала.
И звон уж утих, а она не заметила. — Пресвятая Владычице, моя Богородице… — знамение, поклон и дальше, дальше и колени как-то не устают, — яко благословена еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков. Аминь! — протянула Матрена высоко, несколько постояла ещё, опустив голову до пола, рассыпав волосы на половике и встала.
Еще перекрестившись, посмотрела в лампадке масло — долить бы надо — и пошла умываться.
День ещё не развился, петухи драли глотки, подзывая свои семейства, да пастух с шумной животной толпой прошагал, уводя на пастбища, вот и пастырь, отец Алексий послал мальчишку ещё звонарить — подзывал народ во храм. Разливались волны аж и далеко в леса и не утихали ещё, Матрена закрыла калитку, осмотрела ещё свой дом трехоконный с узорчатыми ставнями, которые ещё муж покойный резал, и поплыла.
Не пожилая, еще и лицо-то гладкое, сейчас обрамлённое праздничным цветным платком, сколько раз советовали соседки — выходи замуж. Ан, нет, до коли мне ещё заново жизнь-то начинать, уж коли судьба быть одной — значит так и бывать. Да и привыкши как-то, всё спокойнее. У детей своя жизнь. А у меня — все к Богу.
Так и велось.
И на селе Выксуни Ардатовского уезда Нижегородской губернии, как и во всей России жизнь новая только-только началась, как объявил Александр Второй о свободе царскою милостию высочайшим указом, так и чувствовалось — всё должно измениться к лучшему и сам воздух наполняло что-то волнующее, праздничное, в самой атмосфере общения угадывалось зарождение чего-то небывалого и таинственного.
Самое утро вроде как и такое же, вроде и какое-то большее, как бывало в девках, легкое такое, когда босиком по росе красивыми белыми ногами чувствуешь землю как близкое, родное и она принимает тебя, лаская и щекоча — приятно ногам — приятно и телу. Здоровое, оно летело в тумане и платьице не замечалось, да ещё молодая ведь, да ещё никого вокруг, можно и бежать, кружиться, танцевать, а ну его, это замужество — вон на мать посмотришь, хоть плачь от горя — вот прелесть — свободная! Пока. И будет ли ещё такое утро…
Так вот и шла Матрена, улыбалась про себя, вспоминая. Все также испокон веков, только мы стареем. Да что еще эти годы, как в лесу заблудишься в них и забудешь про них, только идешь, идешь и дети уже взрослые, и мужа схоронила, а всё вроде так же душа поёт в такое утро, только вот не спляшешь…
Очнулась — дорога к луже привела — Матерь Божья, как же так! Постояла, прикидывая, всё таки чуть правее и пошла. Сроду здесь такой лужищи не было. Да когда ж она кончится, батюшки, и здесь все сыро — пошагала, выбирая, да все леском уж маленьким, среди сосен, ну вот вроде — пролезла.
Оглянулась вокруг — жутковато здесь одной-то.
Здесь говорят, видели свечи горящие, да не раз и звоны слышали колокольные. Господи, Боже мой — перекрестилась.
И уж вышла почти на сухое-то, как на встречу Женщина — в чёрном во всем и платке — уж не траур ли, не знай, вроде нет знакомых у кого покойник, может не знала чего. Поздороваться или нет, гадала Матрёна, пытаясь разглядеть лицо незнакомки, да тщетно — непонятное какое-то лицо, какое-то неземное и ближе уж разглядела — красивое, светлое.
Женщина тихо шла навстречу Матрене, кротко так, но гордо смотрела на неё. Матрёна привыкшая смотреть все вниз не на людей не могла никак отвести взгляда от лица, невольно сравнив с иконой Богородицы, но опустила уже, приблизившись, как-то не выдержала и встала.
Что-то изменилось сразу и вокруг, и внутри. Оцепенение и благость нахлынувшие на Матрёну завладели существом её. Так и стояла мгновение и Женщина пред ней. И кротко так, чуть улыбнувшись спросила незнакомка:
— Куда ты идешь? — зазвучал голос нежный. Вскинувши взор на голос Матрёна увидела глаза — чистые, какой-то свет лился или отражался в них. И сразу это — голос и взор Незнакомки так задели ее душу, что чуть не закричала Матрена, но собралась:
— Иду к утрени, — и добавила тихо, — в Выксу, — и опять опустила глаза.
— Зачем туда? — сразу спросила Незнакомка. — Пойдем в монастырь.
И почувствовала Матрёна что-то сильное и великое, чей-то взор на себе, призывающий по правую сторону. И оглянулась. И увидела.
Город в тумане показался — вот-вот руку протяни, шаг сделай и там уж будешь, там, где лес стоял только что. Фу, фу — сон, грезится.
— Не бойся, — гладь голоса в сердце вошла и успокоилось оно и сомненья ушли, заменившись восхищением и радостью — как быстро выстроили!
— Пошли, Матрёнушка в монастырь.
— А! А туда… ну да.
И город этот, монастырь уже явно, белым камнем вырисовывался и кресты, кресты православные — Матрена перекрестилась:
— Матерь Божья!
И Женщина ближе подошла, лицо красивое-красивое и пошла туда.
И Матрёна за Ней.
Не видывала она ничего такого, только на картинках.
Но — пошла за спиной Незнакомки и, заметила, что пелена в глазах такая, как в девках на пруду под водой с открытыми глазами наплаваешься — на что не посмотришь — светится всё вокруг.
И надо же на Выксуни такую красоту отгрохали, да быстро — дома большие белые, вокруг оградки чугунные резные, и монашки везде, и кланяются, здороваются, а где Женщина — пропала, затерялась, но все в огромный храм идут, такой большой, до неба — у Матрены дух захватил — вверх глянула, а бабы-то не знают, подумала.
— Вот что здесь есть, а я всё в Большую церкву хожу, да в малую иногда на Выксунь, а тут — монастырь!
— Как называется?
— Иверский.
— Иверский!
И кланяются, заходят внутрь. Запах, свечи, пение где — здесь, там. И народ разный — монашки и господа есть.
И стояла как хмельная уж конец службы, к Причастию ближе руки сложила крестообразно — пошла.
Как причастилась — словно летала в лёгком и уже не болезном теле, выпорхнула из храма, а тут Женщина эта:
— Пошли провожу, Матрёнушка.
— Пошли, — покорно сказала, а что — как теперь и не знает до дому.
Пошли молча так сзади Матрёна, боясь почему-то говорить.
В лесок вышли, леском чуть почаще что — глянула, нет Женщины, туда, сюда, нет! Ещё чуть прошла — дорога, слава Богу. И то ладно — домой.
А назавтра рассказала кому успела и пошли кто захотел и поверил ей посмотреть. Но ничего не нашли. Так и посмеялись — мол, приснилось бабе. А она еще попам рассказала — те хоть и с недоверием, но рассказали митрополиту Нижегородскому Макарию. Как знать, но приедет на Выксунь через три года Варнава — иеромонах из скита Гефсиманского при Свято — Троице — Сергиевой лавре, чтобы строить обитель здесь, а, услышав историю эту, не будет сомневаться нисколько, где быть сему, дабы знает — не шутят с таким.
ВОСКРЕСЕНИЕ
Писать глазами. Руки, растущие из глаз, кривые ногти, ковыряющие белое, чтобы оставить после цикла пищеварения земного хоть какое-то упоминание о себе.
