— Понял. А чем Вы занимались в Петербурге? — спросил Пушкин.

— Гулял! — серьезно ответил помещик.

— Хорошее занятие, — улыбнулся Пушкин. — А где, с кем?

— Мил мой! Разве всех упомнишь? Вот Ганнибала твоего помню. А сколько девок было! Тьма! А-а! — зевнул во весь рот помещик, что на некоторое время рот не смог закрыть и Пушкин еле удержался от смеха.

— А! Смазать надо старую карету. Маруся! — сердито крикнул Константинов и пропел противно. — Вино на радость нам дано! — и снова позвал громче. — Маруся!

В комнату наконец вошла опрятная девушка с косой в сарафане.

— Куда запропастилась? Опять по женихам? Ай-я! Был бы я моложе… При неси-тка нам винца, детка, — скомандовал ей сипло Константинов.

— А надо-ли? Мало уж, — сказала, посмотрев на поэта Маруся.

— Ну, гость же! — развел дрожащие руки помещик.

Маруся вздохнула, нахмурилась и удалилась.

— Так и прячут от меня винцо. А я всю жизнь молюсь богу Дионису, мил мо-ой! — ещё больше затрясся, смеясь Константинов. — А ты?

— А я шампанское боле, — ответил Пушкин.

— Фу-у, — протянул помещик. — хранцузская кислятина!

Вошла Маруся, держа в руках графин с красным и два фужера. Поставила на стол.

Константинов ловко открыл трясущимися руками графин и розлил до краев в фужеры.

— Моё-ё, — потянул он. — Сам готовлю из яблык. — он говорил «ы» в слове яблоки. — Но, теперя готовлю, право, не сам, а руководствую. А нонем году яблык мало. Это из прошлогодних, — поднял фужер, чокнулся с Пушкиным и отпил залпом весь. — Красота! — достал из халата платок, губы протёр, потом налил себе ещё вина до краёв.

Александр Сергеевич тоже пригубив приторно-сладкое вино, смотрел на Константинова и жалел о времени, потраченном у него, поставив фужер, сказал:

— Вкусное вино. Ну, мне пора…

— Вкусное! — тут же обрадованно отреагировал помещик. — Бывало-ть ещё вкуснее делал, мил мой. А вот прошлом веке яблык было ещё больше. И почему это? Не знаю… Почему?.. Не знаю…

Помещик закрыл глаза, накренился на бок и мерзко захрапел.

Александр Сергеевич обрадовался этому, что не нужно фамильярностей прощания, встал из-за стола и вышел на когда-то пышный заброшенный сад с облупившимися статуями девушек-муз.

На давно не крашеной скамейке сидел маленький старичок со сломанным кривым носом и что-то рисовал прутиком на песке. Увидав молодого барина, он быстро стёр лаптем рисунок и поклонился сидя. Пушкин из интереса сел подле, спросив:

— Что, родимый, давно ль тут живешь?

— Давно-о, барин, — ответил старичок, — Ещё у Арапова тутошнего жил.

Прибежала прошлая собака, снова понюхав Пушкина.

— Уйди! — прогнал её поэт, а старичка спросил. — А флотского Ганнибала, проживающего здесь не знал ли?

— Как? Ганебала? Не-а, — протянул старичок. — А в каком годе?

— Давно. Лет шестьдесят назад.

— Ну-у. Я мальцом тады был… Вот помню, палили тады сильно, грохот стоя-ял! Пушки спытывали. Во-он там, — рукой махнул в сторону. — Бегали мы робятами опосля, сколков от пушек завсегда тьма была.

— Пушки, говоришь испытывали?

— Ну, да.

— А что, много осколков было?

— Много, барин. Дерьма, знать гнали много на баташовских заводах, — сказал старичок и снова начал рисовать каракули на песке.

— Вот оно что… — наблюдал поэт за движениями прутика. — Ну, а сейчас как у Вас тут жизнь? — перевел взор свой на запущенный сад с неубранной травой и повсюду валяющимися гнилыми яблоками и терновником.

— Да уж лучше, чем в Сибири! — усмехнулся старичок.

— В Сибири? А за что же тебя в Сибирь сослали?

— Не… Я не был, — ответил старичок.

— А кто был?

— Братка мой был.

— Брат? А за что?

— А за то, что в ватаге был, у Рощина.

— Рощина? Какого Рощина? — словно не слыша прежде, спросил Пушкин.

— Да-а, — потянул старичок, — Богу весть какого…

— Расскажешь? — задела Александра Сергеевича сея история.

Рядом со скамейкой, чуть не на Пушкина упало яблоко и покатилось на рисунок старичка. Тот взял его, отер о штаны и звонко откусил двумя единственными резцами. Пожевал, прищурясь, потом откусил ещё, ещё и кинул лежащей недалеко собаке. Та, виляя хвостом, подбежала к огрызку, понюхала, фыркнула и снова легла в песок.

Старичок с трудом дожевал и крикнул, брызгая слюной:

— Мару-усь!

Сзади вынырнула прошлая девица Маруся, подошла к собаке и дала ей кость. Та жадно начала её грызть.

— Откушать чаво есть? — спросил старичок девушку.

Она ничего не ответила, вытерла руки о передник и убежала.

— Так расскажешь про Рощина? — опять спросил Пушкин.

— Чаво рассказывать! — повернулся, как впервые увидел Пушкина старичок. — Ежели хошь, поезжай ко братке моему в Шиморское, он старший — ужотко сто лет ему, могеть помнит чаво. А я что, мальцом был тогда…

Стукнулись о землю ещё два яблока один за другим, старичок подбежал, взял их и, сунув в карман, попятился боком и скрылся за деревами…

По дороге в Шиморское встретилось большое село Песочное. И весь путь Александр Сергеевич под впечатлением бедной константиновской усадьбы с её жителями безынтересно глядел на пролетающий разноцветный деревостой. И оживился уже в самом Шиморском, подъехав к реке. Здесь в одном месте стояло скопление лодок и ботиков и камердинер выведал у местных рыбаков, что за рубль переправиться можно, но на том берегу на дороге в Касимов не пущают. Так что рисковать смысла нет — большая оказия возвращения назад. Да и как, куда барину пешком по этой глухомани? Но, как говаривал Прохор, с паршивой овцы хоть шерсти клок — раз приехали в Шиморское, можно найти древнего шиморского деда.

И нашли ведь быстро, первый же ответчик сразу показал на почти самом краю села дом. Ветхий, с покосившимися воротами, с несразу замеченным слившимся с домом возле ворот на заваленке дедом, похожим на брата как два кленовых листа, только с целым носом.

— Здорово, сынок! — как ждал, сказал он сиплым голосом, похожим на голос брата из Досчатого, — Садись уж-ть, побалакаем…

Пушкин сел рядом.

— Ты как с барином разговариваешь? — ревниво крикнул с экипажа Прохор.

— Ладно! — манул рукой ему Пушкин.

— Дык пред Богом все одинаковы, все голенькие, что холоп, что барин! — крикнул слуге дед.

— Александр, — зачем-то представился Пушкин.

— Пускай-ть, — ответил дед, а я уж забыл своё имя-ть. Зачем оно мне? Бог и так всех знает по делам их…

Александр Сергеевич погладил бакенбарды, снял шляпу, начав теребить её в руках, спросил:

— Ты, дед, случаем не знал разбойника Рощина?

— Дык кому разбой, а кому отец родной! — дерзко ответил дед. — А на кой тебе?

— Да вот… пишу немного, — зачем-то сказал поэт.

— Писать — бумагу марать, — сказал дед.

— Интерес у меня — с чего люди в разбой подаются.

— Во как! — покивал головой дед. — Интерес, знать… А ты как веруешь — в духе или глазами? Внутри себя или на иконы молишься?

— Как? — не понял Александр Сергеевич.

— Рассказни как пишешь? С думы али в сполохе?

— Да… — дивился поэт дедом. — По разному. Бывало как озарение…

— Во! — ткнул дед корявым пальцем воздух. — Озарение. Вот и в разбой уходил я в озарении. Духом уверовал в правое дело. А оказалось — коса супротив камня…

— Расскажешь? — уже не надеялся что-либо выведать Пушкин.

— Для дела али забавы ради?

— Для дела, для дела, — нетерпеливо заёрзал Пушкин по скамейке.

— Ну, вали уж… — сказал дед, наконец, и поковырял пальцем в носу. — Егорку, знавал я, да случаем с ним и разбойничал. Потому как занятие это поначалу праведное было…

— Что ж праведного в разбое? — перебил Пушкин.

— А слушай. Ето село и евонную деревню Тамболес в семисьпятом году скупили у Салтыкова Баташы барины…

— Баташовы, — поправил Александр Сергеевич.

— Оне мужиков захотели на завод сволить. А у тех охотки не было в дудки лезть. Егорка выступил с языком, а новый барин Андрей его выпорол при людях.