— Мам, ты тоже отлично выглядишь. Похудела!

— Да, много хожу пешком с девочками из нашей церкви.

Пешком?

Уэсли разговаривала с родителями, наслаждаясь их вниманием. Бостон с каждой минутой становился все дальше и дальше. Как только Уэсли перешагнула порог, она и вправду почувствовала себя дома. Все сомнения немедленно рассеялись. Правильно сделала, что приехала.

— Ну пойдем, поможешь мне с ужином. Через пару часов придет Терри с семьей, — позвала Клара.

Женщины занялись приготовлениями на кухне, а отец отправился в кабинет и устроился в кресле перед телевизором в ожидании новостей.

Ужин был веселым и суматошным. Близнецы научились говорить и теперь не закрывали рот.

Не помогли даже игрушки, привезенные Уэсли. Они только добавляли кутерьмы. Терри возилась то с одним малышом, то с другим, едва успевая поесть.

— Рада небось, что у тебя нет такой головной боли? — спросил Уэсли муж Терри, когда жена кинулась оттаскивать от плиты одного из близнецов.

— Да уж! — засмеялась девушка.

Как давно ей не было так тепло, спокойно и радостно!

На следующее утро Уэсли как следует позавтракала и дала себе слово вечером отправиться на пробежку к озеру, несмотря на жару. А пока она согласилась уважить ностальгическую просьбу матери и поехать за покупками в торговый центр «Гурни Миллс».

Клара Данстер безумно радовалась, что дочь снова рядом с ней. Она суетилась вокруг Уэсли, как будто та по-прежнему была ее малышкой, и предлагала всякие развлечения из далекого прошлого. Тогда Уэсли слишком много времени проводила с родителями, вместо того чтобы веселиться с подружками, как другие девочки-подростки.

Уэсли то и дело приходилось напоминать:

— Мам, мне уже не двенадцать!

Отец же, напротив, реагировал на ее приезд с прагматической точки зрения:

— Я очень рад тебя видеть, но твои друзья правы. Ты здорово сглупила, бросив своих клиенток. Хотя поверить не могу: люди платят тебе деньги, чтобы ты заставляла их заниматься спортом!

Уэсли хотела одного — покоя. И понимала, что отец не отстанет от нее, поэтому с радостью согласилась пойти с мамой по магазинам и таким способом избавиться от его расспросов.

Она сбежала по ступенькам родительского дома в Гайд-парке, как когда-то в детстве.

— Господи, как жарко! — пожаловалась Клара, заводя свой «форд-таурус»-универсал.

— Да, надеюсь, этим летом не будет такой убийственной жары, — засмеялась Уэсли. — А то Чикаго — единственное место на западе, где старики мрут как мухи, стоит температуре перевалить за тридцать градусов.

— Подожди, состаришься — перестанешь отпускать подобные шуточки, — заворчала мать.

Клара медленно вела машину по близлежащим улочкам, которые за последние годы практически не изменились. Район по-прежнему находился в приятной близости от престижной части Гайд-парка, облюбованной преподавателями Чикагского университета: смешение этнокультур успокаивало их либеральную совесть, а очарование места и академическая атмосфера позволяли друзьям из Виннетки[11] время от времени безбоязненно приезжать на ужин.

Но стоило проехать чуть дальше на восток — и на вас обрушивался центр Чикаго, напоминая каждому, кто осмелился об этом забыть: да-да, вы живете в огромном городе. А если продвинуться чуть западнее, то нищета и безысходность подтвердят: вы живете не просто в городе, вы живете в гетто.

Уэсли старалась не сравнивать дома на прилегающих улицах с просторным особняком в приморском городке Рай, который она видела на фотографиях в квартире Ланы. Да, она из другого мира. И Дункан так говорил.

«Подумаешь! Мы все разные, но это не значит, что кто-то лучше, а кто-то хуже».

Уэсли все еще мучил вопрос, почему в детстве она всегда ощущала себя здесь чужой. Девушка безуспешно пыталась вспомнить людей, выходивших из машин и шагавших к своим домам. Они кивали ей, словно незнакомке. Большинство ее сверстников, с которыми она вместе выросла, переехали и жили отдельно в деловом районе Луп, кондоминиумах, южном пригороде или вообще в других городах. Нынешние соседи казались ей совершенно чужими людьми. Ей пришло в голову: надо было уехать из Чикаго на целый год, чтобы осознать, как мало у нее общего с жителями этого района.

Ребенком Уэсли знала всех детей на своей улице, играла с ними, но никогда не чувствовала себя одной из них.

Как только она подросла, ее протестировали и отдали в Латинскую школу Чикаго в Норт-Сайде, альма-матер бизнесмена Уильяма Ригли и политика Эдлая Стивенсона. Но Уэсли опять оказалась чужой. Не секрет, что она попала туда, поскольку была чуть умнее и удачливее сверстников, живших по соседству, но отнюдь не такой умной и удачливой, как типичные ученики Латинской школы.

И различия слишком бросались в глаза. Уэсли помнила, как умоляла мать отвезти ее на какой-нибудь ужасный день рождения и возвращалась оттуда голодная и обиженная, потому что ее скромный подарок принимали с нескрываемым разочарованием и вежливой благодарностью. А эти вечеринки в старших классах, когда самоуверенные и богатые представители золотой молодежи терроризировали остальных ребят и куда Уэсли в конце концов перестала ходить!

Все свободное время она играла. Нельзя сказать, чтобы учебные дисциплины давались ей легко, и она была всего лишь хорошей ученицей среди местных гениев. Уэсли постоянно чувствовала себя недостаточно умной, богатой и красивой, а потому в школу ходила без всякого удовольствия. Пока не открыла для себя баскетбол.

Она начала играть, потому что Терри играла и, как она поняла, уже будучи взрослой, потому что школьная администрация считала баскетбол подходящим для нее занятием. «Ты должна использовать свой рост», — советовали ей. Уэсли оказалась отличным нападающим и благодаря своим успехам попала в Северо-Западный университет, получив полную спортивную стипендию.

Насколько ей известно, она единственная из своего района поступила в Северо-Западный. Были еще мальчик и девочка из их церкви, которые пошли в Чикагский университет, но эти не в счет: они жили в Кантри-Клаб-Хиллс. Родители так ею гордились! Хотели устроить вечеринку, но их удалось отговорить. Кого бы она пригласила? Одноклассников из Латинской школы? Да она ни за что на свете не позвала бы их сюда. А среди соседских детей у нее было мало друзей. Так что в семнадцать лет она просто исчезла и появлялась только несколько раз в год, чтобы навестить родителей. Приезжая, она встречалась иногда с бывшими приятелями, но их разговоры становились с каждым годом все короче и короче, пока не превратились сначала в одинокое «Привет!», постепенно стершееся до невнятного мычания, а потом и просто до кивка головой.

Они и теперь кивали из окон машин или домов, когда она проезжала мимо в мамином «форде» или выходила на улицу подышать. Никаких объятий. Никаких расспросов о том, где она пропадала все эти годы.

Она была той девчонкой, которая училась в школе в Норт-Сайде, а потом поступила в Северо-Западный. «Ну, знаешь, высокая такая, у нее еще высокая сестра с близнецами. Убей, не помню, как зовут», — представляла себе Уэсли разговор соседей.

За четыре недели Уэсли успела все, что запланировала: встретилась с друзьями, знакомыми, бывшими коллегами по работе; понянчилась с племянником и племянницей; побегала вдоль озера, уворачиваясь от скейтбордистов, велосипедистов и огибая зевак; прошлась по магазинам Великолепной мили; сходила в театр «Зазеркалье»; отведала национальной кухни в Роджерс-парке; ну и сделала все остальное, без чего, как она считала, нельзя обойтись.

Но она ужасно скучала по Бостону. Особенно после разговоров с Ланой или Шерри. Ей так хотелось быть сейчас с новыми подругами. Мамина суетливость не давала ей свободно вздохнуть, а отец совсем замучил бесконечными советами, политическими нравоучениями и болезненной педантичностью. Ей необходимо было вырваться на волю.

Возникла даже идея слетать в Бостон на несколько дней, но Шерри сказала, что сейчас с головой ушла в журналистское расследование обмана потребителей и в конце месяца сама прилетит в Чикаго на день рождения Уэсли. Лана же собиралась отправиться с матерью на Карибы до конца июля, а потом на весь август — на Виньярд. Поэтому лететь в Бостон смысла не имело: она оказалась бы там совершенно одна.