— При всем к вам уважении, святой отец, я не могу сейчас об этом распространяться.

Наступило молчание.

— Мы можем где-нибудь побеседовать? — спросил Уиллер.

— Да, конечно. В принципе в стенах монастыря мы соблюдаем обет молчания, но нам можно поговорить в Палате Прений. Прошу, следуйте за мной.

— Ведите, — сказал Уиллер и глянул на Эрнандеса.

Они пошли за монахом вверх по извилистой дорожке и приблизились к небольшому глинобитному строению с жестяной крышей. Оно располагалось позади церкви. Настоятель остановился у двери, вопросительно глядя на Уиллера. Тот, в свою очередь, воззрился на монаха.

— Простите, лейтенант, ваша сигарета…

— А, да, конечно.

Уиллер бросил ее и затоптал каблуком, чувствуя, как монах неодобрительно смотрит на него, и досадуя на то, что ему уже начинают навязывать какие-то условности. Настоятель повернулся, и полицейские вслед за ним вошли внутрь. Маленькое строение разделялось на две скромные беленые комнаты. В комнате побольше у стен стояли скамьи, а в дальнем конце ее висело распятие. В другой комнате не было ничего, кроме грубого деревянного стола, лампы, ноутбука и принтера.

Монах включил свет, и они опустились на жесткие скамьи. Уиллер поерзал, пытаясь устроиться поудобнее, достал блокнот и ручку. С каждой минутой он все больше раздражался, думая о невесть куда запропастившихся Форде и Бродбенте и о том времени, которое было угроблено на поездку сюда. Черт подери, почему монахам нельзя иметь какой-то несчастный телефон?

— Должен сказать вам, аббат, у меня есть причины считать, что Уайман Форд замешан в этом деле.

Настоятель успел снять капюшон, и теперь было видно, как его брови удивленно изогнулись.

— В каком деле?

— Мы еще не знаем всех деталей, но оно напрямую связано с убийством, совершенным на прошлой неделе в Лабиринте. В районе Высоких Плоскогорий творятся какие-то темные делишки явно преступного характера.

— Я никак не могу верить в то, что брат Уайман замешан в преступных делах, не говоря уже об убийстве. В нравственном плане он безупречен.

— В последнее время Форд часто уходил в горы?

— Не чаще, чем обычно.

— Но ведь он подолгу там бывает?

— Он всегда подолгу бывал там, с тех самых пор, как пришел сюда три года назад.

— Вам известно, что он бывший агент ЦРУ?

— Лейтенант, мне «известно» многое, но в данном случае это все. Мы не выспрашиваем у братьев об их былой жизни больше того, о чем потребно говорить в исповедальне.

— Вы заметили какую бы то ни было перемену в поведении Форда, какие-то изменения в его привычках?

Настоятель помедлил.

— В последнее время он довольно много работал за компьютером. Что-то связанное с цифрами… Но, как уже было сказано, я уверен, что он ни в коем случае не может быть замешан…

Уиллер перебил его.

— Форд работал за тем компьютером? — Он кивнул в сторону другой комнаты.

— У нас нет других компьютеров.

Лейтенант еще что-то черкнул в блокноте.

— Брат Форд — божий человек, и я могу вас заверить…

Уиллер прервал его нетерпеливым жестом.

— Вы не представляете себе, куда именно Форд отправился «для молитв»?

— Нет.

— А то, что он не вернулся в срок, вас не тревожит?

— Я жду его возвращения в любой момент. Он обещал быть здесь еще вчера. Обычно он держит слово.

Уиллер мысленно выругался.

— Еще что-нибудь?

— Пока нет.

— В таком случае я хотел бы удалиться. Мы поднимаемся в четыре утра.

— Ладно, идите.

Монах ушел.

Уиллер кивнул Эрнандесу.

— Пойдем, подышим.

Только они оказались на улице, как лейтенант сразу же закурил.

— Что скажете? — спросил Эрнандес.

— Тут дело нечисто. Я намерен допросить так называемого монаха Форда, чего бы мне это ни стоило. «Уединился для молитв»! С трудом верится…

Уиллер глянул на часы. Почти два. Детектив все сильнее ощущал, что они бьются напрасно и попросту теряют время.

— Спустись к машине и вызови вертолет из Санта-Фе, а заодно запроси ордер на конфискацию ноутбука, который мы только что видели.

— Вызвать вертолет?

— Да. Чтобы он был здесь на рассвете. Мы разыщем этих сволочей. Тут федеральная земля, поэтому пусть наше полицейское управление обязательно поддерживает связь с Бюро по управлению землями и вообще со всеми, кому вздумается ныть и плакаться, что все, мол, решается без них.

— Будет сделано, лейтенант.

Уиллер смотрел, как покачивается фонарь в руке у Эрнандеса, спускающегося к стоянке. Через минуту полицейская машина словно ожила, послышались треск и шипение приемника. Разговор, в котором не удавалось разобрать ни слова, длился долго. Уиллер успел выкурить одну сигарету и уже принялся за другую, когда Эрнандес, наконец, к нему вернулся.

Он остановился, его пухлые бока ходили ходуном после подъема в гору.

— Ну?

— Они только что закрыли воздушное пространство от Эспаколы до границы с Колорадо.

— Кто это — «они»?

— Федеральное авиационное агентство. Почему — никому не известно, приказ поступил с самых верхов. Запрещено летать и гражданской авиации, и частным самолетам, — всем.

— Надолго?

— На неопределенный срок.

— С ума сойти… А что насчет ордера?

— Все без толку. Разбудили судью, тот злой как черт, — он, видите ли, католик, и ему нужны более веские основания для конфискации компьютера, принадлежащего монастырю.

— Я тоже католик, ну и что с того, черт возьми?

Уиллер сердито докурил сигарету, бросил окурок наземь, придавил его ногой и принялся растирать — вперед-назад, вперед-назад, пока не осталась лишь одна щепотка от фильтра. Потом кивнул в сторону каньонов и скал, темной массой громоздившихся позади монастыря.

— Большие дела творятся там, в Высоких Плоскогорьях. А мы ни черта не знаем. Мы вот ни на столечко не представляем себе, что же именно происходит.

Она была очень смышленой. Подобное соотношение размеров мозга и тела встречалось у очень немногих рептилий, как вымерших, так и ныне живущих, а если говорить в абсолютных терминах, то столь внушительным мозгом еще никогда не обладало ни одно наземное позвоночное животное. Он мог бы сравниться с мозгом человека. Однако та его часть, которая отвечает за разумные действия, у нее фактически отсутствовала. Этот мозг представлял собой нечто вроде устройства ввода-вывода, обрабатывающего сложные модели инстинктивного поведения. Природа заложила в нее совершенную программу. Действия просто совершались, безо всяких размышлений.

Она обходилась без долговременной памяти. Память — удел слабых. Ей не требовалось узнавать никаких хищников, чтобы их остерегаться, не приходилось избегать никаких опасностей, — ничего не надо было запоминать. Об удовлетворении ее потребностей, не отличавшихся замысловатостью, заботился инстинкт. А нуждалась она в мясе. В большом количестве мяса.

Быть существом, лишенным памяти, — значит обладать свободой. Песчаные холмы, где она появилась на свет, мать и братья с сестрами — ничего не сохранилось у нее в памяти, равно как и ослепительные закаты, и проливные дожди, от которых реки делались багряными, а низины стремительно затоплялись паводками, и засушливая жара, такая, что растрескивалась земля. Она просто проживала жизнь, представлявшую собой сплошной поток ощущений и реакций на них. Прошлое терялось, подобно реке, вливающейся в океан.

Она видела, как погибли пятнадцать ее братьев и сестер, которых растерзал более крупный хищник, и ничего не испытывала. Она вообще не понимала, в чем дело. Она не заметила, что их не стало, но стоило им умереть, как они тут же превратились в мясо, в пищу. Вот и всё. Покинув мать, она никогда больше не возвращалась к ней. Мать сделалась конкуренткой, а спустя какое-то время — мясом, подобно братьям и сестрам.