— Меняем старье на «головастые» чиркалки! Теперь они предлагали:

— Меняем старье на заморские спички!

Когда Ван слышал их голоса, он сразу же вытаскивал свое старое огниво и принимался высекать искру, чтобы зажечь табак в гуаньдунской трубке, немало повидавшей на своем веку. Только какой в этом прок? Разве старое огниво остановит поток иностранных товаров: все эти заграничные шелка и холсты, спички и пудру, ручные и настенные часы, «заморское» оружие? Однако Ван на то и торговец, чтобы знать цену деньгам. Он всегда умел держать нос по ветру. Он, правда, не мог открыть свою собственную лавку, в которой продавалась бы заморская свинина, однако, торгуя жареными курами и мясом под соей, он попутно приторговывал «заморским» маслом и какими-то иностранными снадобьями. Понятно, если бы он торговал один, весь барыш доставался бы только ему. Но он должен был зарабатывать деньги и для хозяина торгового ряда. Ясно, что часть барыша в этом случае уплывала «за море», потому что на товарах красовалось слово «заморский». Старый Ван ничего не мог с этим поделать! — Куда только уходят деньги? — задавал вопрос старый Ван. В конце концов он, кажется, получил на него ответ, так как отказался вести собственную торговлю, потеряв всякую надежду разбогатеть. Наверное, поэтому он все больше и больше ненавидел «заморское», хотя, увы, его собственная одежда шилась из заграничной ткани и к тому же заграничной иглой и ниткой. И все же старик не хотел с этим мириться и порой с воодушевлением заявлял, что все эти чужеземные штучки стоят у него поперек горла. Особенно остро он невзлюбил все иностранное, узнав, что на его родине, в Цзяодуне, начались беспорядки и религиозные суды [70], после чего иностранцы и их местные холуи крепко уселись на шею землякам.

Когда он впервые приехал в Пекин, все, что он видел и слышал вокруг, казалось ему непривычным и вызывало противодействие: одежда знаменных людей, их поведение и церемонии, даже манера говорить. Лавочник Ван никак не мог, например, уразуметь их привычку привередливо выбирать в его лавке товар (будто у них каждый день праздник) и постоянно устраивать изысканные пиршества, даже если им приходилось залезать в долги. Еще более странным казался ему обычай держать певчих птиц и повсюду расхаживать с клеткой. И походка какая-то чудная — вразвалочку, словно человек плывет по воздуху, как небожитель. Но когда Вану исполнилось тридцать, он сам полюбил птиц и даже стал делиться со знаменными людьми своим опытом их разведения. О певчих птицах он мог сейчас говорить не только с воодушевлением, но и с большим знанием дела!

Когда к нему приходил кто-то из наших знаменных, лавочник приветствовал его особым поклоном, который он изобрел сам. Если у него покупали мясо, даже полцзиня, он с доброжелательной предупредительностью говорил покупателю: «Возьми вот эту курочку, она пожирнее!» А заметив колебание гостя, услужливо добавлял: «Берите, берите! Я запишу на ваш счет!»

Иногда на лавочника находила хворь: головная боль и жар. В дни болезни его непременно навещали друзья птицеловы, приносившие ему таблетки, очищающие тело от болезни. Иногда прибегали местные мальчишки, которых послала его мать, чтобы передать через них слова участия. Теперь его уже никто не звал «Маленьким шаньдунцем», а величали Старшим братом Ваном, Дядюшкой Ваном или даже Хозяином Ваном. Со временем все эти люди стали его друзьями, и он забыл, что они маньчжуры. Когда приходила пора собирать долги, лавочник Ван испытывал некоторое смущение. Зато, прослышав, что у кого-то свадьба или где-то исполнился месяц младенцу, он спешил туда с поздравлениями и непременно приносил гостинец.

— Общее дело пускай остается общим, а личное — личным! — объяснял он. По всей видимости, он думал, что отношение маньчжурских властей к китайцам — это их дело, а дружба между людьми — это совсем другое, и первое не должно мешать второму, потому что люди не могут обойтись друг без друга. Вот почему он с удовольствием ходил к нам в гости, вел задушевные разговоры и даже позволял себе играть с ребятишками «в верблюда». Иногда во время беседы кто-то из знаменных жаловался, что маньчжурское начальство то и дело урезает пособие, а жалованье, мол, стало совсем никудышным, повсюду царят взяточничество и вымогательство, направо и налево торгуют должностями. Лавочник поддакивал и рассказывал о тех обидах, которые испытывают от властей китайцы, не забывая при этом помянуть недобрым словом иностранцев, а вместе с ними все их «заморские» товары. Собеседники хорошо понимали друг друга и после каждого такого разговора проникались еще большей симпатией.

Дядюшка Ван пришел поздравить нас по случаю моего омовения и принес в подарок пару свиных ножек. Фухай предложил старику пройти в дом, но тот заупрямился.

— Много всяких дел, ведь Новый год на носу.

— Сейчас у всех как-то туго с деньгами… — проговорил Фухай, поняв это замечание по-своему. — Вы бы…

— Ясно, что туго, а платить все-таки надо, ничего не поделаешь! Общее — общим, а личное — личным! — вздохнул лавочник и поспешил к выходу.

Наш рыжий пес побежал следом за ним, сопровождая старика до самых дверей его лавки, наверное потому, что от одежды лавочника исходил запах мяса под соей. Иначе чего ему еще бежать?

Старого Вана я не смогу забыть вовсе не потому, что лавочник подарил нам свиные ножки, а потому, что был он не маньчжуром, а китайцем ханьцем. Сейчас я все объясню.

В те годы некоторые домовладельцы-китайцы ни за что не хотели сдавать дома маньчжурам или мусульманам — пусть, мол, помещения лучше пустуют. Однако, кроме этих китайцев, рядом с нами жили и другие, например те, кто в свое время приехал в Пекин из провинций Шаньдун или Шаньси и зарабатывал сейчас себе на чашку риса тяжелым трудом. У нас, бедняков-знаменных, установились с ними прекрасные отношения, как с самыми близкими друзьями. Понятно, что были также маньчжуры — люди, как правило, богатые, с положением, — которые презирали китайцев и мусульман и с большим неодобрением смотрели на наши близкие отношения с ними. Словом, каждый думал по-своему, но только разве кто-то вправе мешать дружбе между людьми?

Через несколько дней после церемонии моего омовения должен был наступить Новый год, в связи с чем тетя заранее выразила свое недовольство. К празднику ей нужно купить много подарков, что раньше обычно делала наша мать, а та до сих пор не встает после родов. Брови тетки грозно насуплены, а на шее бьется нервная жилка. К счастью, сейчас дома отец, и тетке неудобно проявлять свое недовольство. Сестренка давно уже поняла, что вулкан вот-вот может взорваться, и побежала к отцу за советом. Родитель принял решение: дочка поможет тете купить новогодние подарки. Сестренке хорошо известно, что это дело весьма канительное, но отказаться от поручения нельзя.

— Так вот, полцзиня крепкого уксуса! Купишь его в лавке у шаньсийца, а в мясную можешь не заходить… знаю, что туфли свои бережешь… Слышала? — Тетины наставления длились долго, но вот наступил момент, когда она с большой неохотой отдала деньги племяннице. У сестренки к должности «прислужницы» прибавилась еще одна обязанность — закупщицы товаров.

Уксус куплен, но отдохнуть не пришлось.

— Отправляйся за кунжутным маслом, да смотри в оба, чтобы оно было обязательно из тонко протертых семечек. Уразумела? — последовало новое распоряжение.

Тетя обычно покупала товары по частям, так как очень не любила отдавать большую сумму денег сразу. Выдавала она их небольшими порциями на каждую покупку, наверняка считая, что так будет экономнее. Сестренка проявила большое терпение и сделала все, что приказала ей тетка. Нет, она совсем не боялась трудностей, только ей немножко было жалко свои туфельки.

Иной раз надо было купить кое-что из дорогих товаров, и тогда тетя выступала в поход сама, не желая выдавать своей племяннице много денег на руки. Но больше всего старая женщина боялась, что девочка узнает, какие дорогие вещи она себе позволяет покупать. Убедившись, что во дворике никого нет, тетка, крадучись, выскользнула за ворота, словно рыба из сети. На улице у нее возникло острое желание купить все, что она увидела в лавках, но она воздержалась от покупок, так как товары показались ей слишком дорогими. Она протискивалась сквозь толпу, поминутно прицениваясь, чтобы не попасть впросак. Побродив часа два или три, она решила вернуться домой, так ничего и не купив. И все же приобрести что-то надо, ведь скоро Новый год! Тетя снова отправилась за покупками, но уже в сопровождении племянницы, которая несла корзину с какими-то склянками. В этот раз трезвый расчет покинул старуху. На одном лотке она присмотрела себе товар и тут же его купила, хотя он оказался совсем не дешевым. Тетя очень не любила, если кто-то говорил ей, что она переплатила за покупку, поэтому сестренка промолчала и сообщила об этом нашей матушке лишь под большим секретом. Приложив губы к уху матери, она рассказала ей, что произошло, прикрывая то и дело рот рукой, чтобы не расхохотаться.