Едва только сестра появилась на пороге родительского дома, она сразу же поняла, что здесь происходит, и тотчас послала сестренку за «мамкой» — повитухой. Заодно она наказала, чтобы сестренка по дороге забежала к ней домой и сказала, что нынче она может задержаться. Мужнин дом находился совсем рядом с нашим — немногим больше ли, — поэтому сестренка вернулась быстро.

Тетя, расплывшись в улыбке, протянула старшей сестре несколько новеньких красных билетов из меняльной лавки Лао Юйчэна. Такие билеты с изображением отрока Лю Хая и золотой жабы [49] обычно дарили на счастье в праздник Нового года. При желании их можно было обменять на деньги, причем каждый билет стоил два чоха. Вместе со счастливыми билетами тетка передала своей племяннице все заботы, связанные с рождением ее маленького братца. Тетя всем дала понять: что бы ни случилось, она не будет в ответе!

Когда сестренка прибежала в дом свекрови, она увидела обоих мужчин во дворе — они зажигали петарды. Понятно, что в праздник Малого нового года — двадцать третьего числа последней луны — им следовало бы, немного ужавшись в расходах, подумать о возвращении долгов, побивших в этом году все рекорды, чтобы в канун Нового года не слышать стука кольца, которым колотит в дверь рука кредитора. Но эта мысль даже не приходила им в голову. Правда, свекрови все-таки удалось добыть немного денег, но она потратила их на засахаренные тыквенные семечки с кунжутом — самые что ни на есть дорогие. Разложив сладости перед богом очага, она, как водится, вытаращила глаза и промолвила:

— Ешь свои сладости и отправляйся на небо! Замолви там доброе слово, да не болтай лишнего!

Мужчины, также раздобыв где-то денег, накупили хлопушек и петард. Они скинули с себя длинные халаты и переоделись. Отец набросил на себя старый лисий тулупчик, стянул его облезлым матерчатым поясом, однако тулуп все равно свободно болтался на старике — на одежде не оказалось ни одной застежки. Сын, поскольку был молод годами и крепок силами, накинул на себя лишь легкую ватную куртку. Он то и дело чихал, но делал вид, что ему вовсе не холодно. Приготовления закончились, и раздались резкие взрывы петард, слившиеся в сплошной треск. Во все стороны летели искры. Сын поджигал «одноголосую» хлопушку под названием «громовик», а отец в то же самое время запускал «двухголосую» — «двойной пинок». Взрывы и треск раздавались через равные промежутки времени, словно стук кастаньет. Трах-тах! Бам! Бам! Трах-тах!.. Довольные мужчины переглядывались и радостно, улыбались, уверенные, что их огнеметное искусство, несомненно самое совершенное во всем Пекине, должно снискать высокую похвалу живущих окрест людей.

Слова сестренки потонули в треске «громовиков» и «двойных пинков». Наконец до свекрови дошло, что в доме невестки кто-то угорел.

— Как это так? — рявкнула она так, что ее голос заглушил взрывы петард и хлопушек. — Ох уж эти бедняки! Не могут даже поберечься!.. А может-де, она нарочно угорела?

Старуха очень любила это странное «может-де»: ей казалось, что это слово придает речи литературное изящество. Решив спасти родственницу и тем самым проявить свое безмерное благородство, она пошла одеваться. Мужчины, поглощенные своим занятием, видимо, не слышали, что сказала сестренка, или оставили ее сообщение без внимания. Впрочем, если бы даже они что-то и услышали, они все равно не приняли бы ее слова всерьез, потому что в тот момент, кроме как о петардах, ни о чем больше не думали.

Итак, когда я появился на свет, а моя матушка лежала без сознания, свекровь сидела в комнате моей тети. Вытаращив глаза и раздувая отвисшие мешки на щеках, она объясняла самый действенный способ лечения от угара. Тетя, всунув в угол рта старую трубку с нефритовым мундштуком, хорошо отработанным движением зажгла табак с цветочками орхидеи. Она была готова броситься в бой, о чем говорили ее взметнувшиеся вверх брови.

— Этот рецепт помогает излечить любой, даже самый тяжкий, недуг! сказала свекровь, приведя в доказательство классические книги.

— При родах никаких рецептов не требуется! — перешла в наступление тетя.

— Смотря кто рожает! — В словах свекрови слышалось плохо скрытое злорадство.

Длинная черная трубка вылезла из уголка тетиного рта.

— Кто бы ни рожал, никаких рецептов от угара не требуется! — Чубук трубки оказался прямо перед носом собеседницы.

— Ах-ах! Уважаемая тетушка! — Свекровь умышленно прибегла к этому почтительному обращению. Недаром говорят: «Сначала церемонии, а потом нападение!» — Если женщина угорит, она родить не сможет! — Ее атака была просто уничтожающей.

Обе старухи схватились в словесной перепалке, а моя сестра в это время гадала: горевать ли ей оттого, что мать все еще лежит без сознания, или радоваться братцу, которого она держала сейчас у своей груди. Хорошо, что она согрела меня, иначе моя жизнь в тот холодный день подверглась бы серьезному испытанию, какими бы силами я ни обладал! Вторая сестренка тихо плакала в соседней комнате.

Когда тетя находилась в добром настроении, она даже позволяла себе со мной шутить, тем самым оказывая мне знак особого своего расположения. «Щенячий хвостик!» — называла она меня, на что была своя причина. Ведь я родился в конце года Усюй — «года собаки», как бы на самом его хвосте. Однако тетин юмор, даже когда она находилась в хорошем расположении духа, почти никому не доставлял удовольствия. Мне, например, очень не хотелось быть щенячьим хвостом! Так ранить достоинство ребенка могла только тетя! Понятно, ничего особенно дурного в этой кличке не было, но все же тетка поступала нехорошо. Даже сейчас, когда я иногда прохожу по переулку Собачий Хвост, мои щеки заливает краска стыда.

Впрочем, довольно о хвостах! Лучше я расскажу о чем-то более важном, например о том, что мне удалось увидеть в последние годы Маньчжурской империи — в пору «догорающих свечей». «Пейзаж уныл, когда солнце садится за дальние горы», — так писали когда-то в стихах. Увы! В те дни, пожалуй, только одна свекровь сестры продолжала кичиться тем, что она дочь маньчжурского сановника и жена цзолина. Все, кто ее слышал, прекрасно понимали, что ее напыщенная поза ничего не стоит, а весь ее апломб насквозь показной и, как говорится, держится лишь на кончике языка. Даже продавцы лепешек, приходившие к старухе за долгом, нисколько ее не боялись и, тыкая в ее сторону пальцем, кричали: — Лепешки ела? Ела! Значит, и плати за них! Шабаш! Надо сказать, что бедняки вроде нас всегда ощущали на своей шее веревку, которая затягивалась с каждым годом все туже и туже. А ведь мы причислялись к разряду маньчжурских военных и получали от властей пособие, пусть даже небольшое: всего три ляна, которые ежемесячно приносил отец. К жалованью добавлялся рис, что выдавали нам дважды в году: весной и осенью. Денег всегда не хватало, и нам, несомненно, пришлось бы давно побираться, если бы не мать, умевшая очень экономно вести хозяйство.

За последние двести лет в нашей истории скопилось столько мусора и грязи, что знаменные люди перестали что-либо замечать. Они, к примеру, совершенно не видели своих пороков, достойных всякого осуждения, забыли они и о том, что иногда надо поощрять хорошее. С годами среди знаменных сложился особый образ жизни, при котором богатые изощрялись в богатстве, а бедняки — в бедности. Так все и жили, погрузившись с головой в мертвую заводь под названием «изощренный образ жизни». Вот, скажем, свекор моей сестры. Для него было совершенно безразлично, какой воинский чин он имеет и способен ли он сражаться в бою. Но как все его приятели, он твердо знал, что ему предписано получать казенное жалованье, исполнять песенки-речитативы и держать в доме четырех синегрудых птах. Его сын, мой зять, был весь в отца, только он упивался не певчими птичками, а голубями — «летающим серебром», за которое готов был отдать жизнь. Я нисколько не преувеличиваю! Чем бы он ни занимался, какое бы дело ни делал, личное или казенное, важное и даже самое срочное, его взгляд был всегда устремлен в небо, и он никогда не задумывался над тем, что он может наткнуться на какую-нибудь почтенную даму или на его голову неожиданно свалится камень. Ему просто необходимо было смотреть в небеса, потому что в любой момент мог появиться голубь, отставший от стаи… «А-а, вот и он, летит низко-низко, вертя головой, наверное, устал бедняга и ищет, где сесть». Заметив птицу, зять опрометью бежал домой, словно его гнал туда очень срочный военный приказ. Еще бы! Надо немедленно выпустить всю свою стаю и заполучить «драгоценного» чужака, залетевшего к нему с небес. Умыкнуть чужого голубя для зятя было едва ли не самым большим удовольствием. Правда, из-за голубя мог возникнуть конфликт. В этом случае зять был готов сражаться на ножах. Пусть хоть режут на части, голубя он ни за что не отдаст! В эти минуты моя сестра дрожала от страха.