— Для меня, — говорит Лао Шэ, — хороший рассказ дороже иного романа, хотя я писал и романы. Жанр рассказа привлекает меня как самый экономный и эмоциональный. Нарушение этих принципов неминуемо ведет к неудаче. Произведение гибнет, жанр перестает существовать. Мой писательский архив потерян в Пекине — пропала коллекция картин и фарфора, собранию которых я отдал немало труда. Однако, если бы мой архив остался цел, то немногое из того, что мною было написано прежде, я решился бы опубликовать. Я не позволял себе печатать слишком плохих вещей, но, когда вещь написана, я смотрел на нее, как на дочь, выданную замуж, или воду, которая утекла под мостом. Может быть, поэтому я плохо помню, где, когда и при каких обстоятельствах были написаны мои произведения. Из написанного мной я оставлял у себя только рукописи рассказов, все остальное куда-то исчезало.

Эти слова были вступлением к тому, что Лао Шэ намеревался поведать мне сегодня. Может быть, поэтому, прежде чем продолжить рассказ, он долго шел молча, словно стараясь сосредоточиться, а вместе с тем найти настроение, тот тон, которые помогут ему раскрыть события своей жизни.

— Моя творческая биография, — заговорил он, — началась в 1924 году. До того, как я написал рассказ «Братья», у меня было опубликовано четыре романа. «Серп луны» — попытка написать прозу в стихах. «Рикша» — простой рассказ о событиях. Здесь трудно говорить о каком-то мастерстве, поскольку я прибег к прямому изложению фактов. Как видите, у меня было два пути: «Серп луны» и «Рикша» символизируют каждый из них. Я отверг первый путь и пошел вторым. Вот почему, если не считать «Серпа лупы», все мои рассказы лишены формальной изощренности. И еще одно обстоятельство, которое я имел в виду: я всегда стремился умерить элемент юмора в моих рассказах. Однако мне это не всегда удавалось. Было время, когда хорошую остроту я ставил превыше всего, сбивался на злословие, а нередко и брань. Может быть, это происходило от недостаточной внутренней зрелости. С годами и я стал понимать, что прелесть истинной литературы отнюдь не в игре слов, что смех может стать средством борьбы за высокие человеческие идеалы, хотя, справедливости ради, отмечу, что мои рассказы и прежде были посвящены жизни народа, его испытаниям, невзгодам, лишениям. Может быть, потому, что я сам происхожу из бедной семьи, у меня всегда было глубокое сочувствие к людям нужды. В силу своих профессиональных обязанностей мне приходилось вращаться в так называемой интеллигентной среде, но моими друзьями отнюдь не всегда являются врачи и ученые. Сказители-шошуды, странники, бродячие актеры, кули и рикши — тоже мои друзья. Мое общение с этими людьми, с людьми лишений, состоит отнюдь не в том, что я сижу с ними в чайной и украдкой наблюдаю за их действиями и речами, чтобы потом перенести эти наблюдения в свою записную книжку. Нет, я этим не занимаюсь. Напротив, когда я с ними, я совершенно не думаю о том, что мне нужно наблюдать за ними.

Иногда они мне помогают, иногда помогаю им я. Такие отношения дали мне возможность понять не только условия их жизни, по их душу. А это очень важно, если учесть, что мы ищем типичное в характере людей. В моих произведениях описаны люди и события, взятые из жизни и преломленные в моем писательском сознании. Много людей, много событий…

На поля упал туман, пока еще редкий, прозрачный. Лао Шэ поправил очки, поднял голову, стараясь охватить ширь полей. Он накинул на плечи пиджак, который до сих пор нес в руках, пошел медленнее. Сумерки сгущались, и я видел, как тускло поблескивали стекла его очков.

— Мне всегда казалось, что первые мои вещи явились плодом творческого воодушевления. Его источником были антифеодальные и антиимпериалистические революционные события 4 мая 1919 года. Я писал и до 4 мая, но тогда я был слишком молод и не шел дальше подражания старым мастерам. «Движение 4-го мая», как известно, возвысило литературу, написанную на живом языке народа, языке, на котором он думает и говорит. Для всех, кто хотел освободить наше слово от академической скованности, раскрепостить его, не было большей радости на свете, чем это событие, и я неудержимо возликовал. Этот восторг был так велик, что на первых порах я явно переоценил свои силы. Если кто-нибудь и полагал в то время, что достаточно более или менее бойко владеть пером, чтобы стать писателем, то это, конечно, был я. Правда, справедливость требует отметить, что я начал писать свои рассказы без намерения публиковать их. Мне доставляло удовольствие писать на языке, который понятен и рикше, и ученому-астроному, вводить новые словечки, рожденные жизнью, или пользоваться знаками препинания, которых ранее в литературном языке не было. Теперь меня не мог увлечь ни один старый маститый писатель, которому я прежде подражал. Эта радость языковой раскованности заставила меня и тысячи других молодых людей истратить бог весть сколько крови, а заодно и чернил. Мы не должны забывать, что «Движение 4-го мая» было антиимпериалистическим и антифеодальным по своему характеру. Именно в то время до нас дошли вести о великой революции в России, о марксистской науке. Все это явилось для китайской интеллигенции и, пожалуй, для всего народа великим откровением. Понятие «классовая борьба» впервые открылось нам именно в те дни. И разве все это не тронуло наши сердца, сердца детей нужды, которым все невзгоды мира до сих пор объяснялись волей судьбы…

Мне всегда казалось, что произведения Лао Шэ если и носили социальный характер, то исключительно потому, что он умел при всех обстоятельствах видеть правду жизни, а правда жизни всегда социальна. Так казалось мне прежде. А теперь я слушал писателя, и иное мнение складывалось у меня о путях формирования его личности, о становлении его творческой судьбы. Оказывается, многое из того, что дал писатель своему народу, было предопределено и крепнущей мыслью писателя, и его душевным возмужанием, и зрелостью его взглядов. Именно об этом свидетельствовали слова писателя, и те, что я уже услышал, и особенно те, что предстояло мне услышать в этот вечер, осененный звездным сиянием синеватого сычуаньского неба: на небе давно зажглись звезды, тьма укрыла поле, и от дальних горизонтов, отмеченных мглистой полоской гор, до восточной окраины неба, лежащей где-то далеко за деревней Лайцзяцяо, протянулась золотая тропа Млечного Пути. Но неяркое сияние звездного неба не могло победить густой вечерней тьмы, и я чувствовал человека, идущего рядом со мною, по легкому прикосновению плеча и звучанию голоса.

— У каждого писателя был свой путь к революции, — говорил Лао Шэ. — У меня было немного произведений, посвященных антиимпериалистической, антифеодальной тематике. В ту пору я недостаточно усвоил революционную теорию, не совсем ясно понимал практические средства, с помощью которых революции осуществляются. В сущности, я опирался на небольшой опыт, на свои наблюдения общественной жизни, на накопившееся в моем сердце негодование против людей и правительств, угнетавших народы. Это нашло свое выражение в моих романах «Философия старого Чжана» и «Отец и сын Ма». Когда это было? Вскоре после того, как завершилась революция, начатая 4 мая 1919 года, мы сделали первые шаги от «литературной революции» к революционной литературе. В стране обозначился подъем пролетарской литературы. Споры продолжались, у меня была своя точка зрения. Я считал, что взятое направление было верным, однако многие произведения наших пролетарских писателей в тот момент не могли меня удовлетворить ни по содержанию, ни по форме. Тем не менее вскоре я начал писать такие свои рассказы, как «Братья». Я ссылаюсь на этот рассказ не потому, что он лучше или хуже других, но лишь с целью показать влияние на мое творчество пролетарской революционной литературы. Теперь этот рассказ кажется мне несовершенным, но тогда он свидетельствовал о сдвигах в моем сознании. В первом варианте повести «Серп лупы», который сгорел при пожаре шанхайского издательства, одним из центральных образов был отец моей героини — человек передовых взглядов, коммунист. Я показал, что моя героиня выросла в лишениях, показал ее противоречивый характер, по я не решился показать, какими путями она придет в революцию. Почему? Скажу откровенно: мое понимание революции было книжным, а я не решался писать о практических делах революции на основе того, что вычитал в книгах. Сказывалось и влияние европейской буржуазной литературы. В итоге моим произведениям не хватало активности, созидательного действия. Как говорят у нас, хотелось отведать супа, и был страх обжечься. Так обозначался мой творческий путь. Я понимаю, что нет для человека задачи более сложной, чем говорить о своем труде. Как ни хорошо зеркало, но человек, желающий рассмотреть себя в нем, многого не видит…