После этой беседы я не видел Лао Шэ много лет. Из газет я знал, что вскоре после освобождения писатель вернулся в свой родной Пекин, создал новую пьесу, которая была принята несколькими театрами. Пьеса посвящена судьбе китайской актрисы, которая в новом китайском обществе обретает человеческое достоинство и подлинную радость творчества.
Пьеса была хорошо принята китайской прессой, отметившей, что это первое произведение Лао Шэ, написанное им после освобождения, свидетельствует о том, что писатель нашел свое место в новом Китае. Китайский зритель с благодарностью встретил пьесу Лао Шэ — она повсюду имела успех.
Как это часто бывает с людьми искусства, успех «Фан Чжэнчжу» вдохновил Лао Шэ на создание новой пьесы. Это была «Лунсюйгоу». Немногие произведения новой китайской литературы получали столь единодушную восторженную оценку. Критик Чжоу Ян отозвался тогда на новую пьесу Лао Шэ статьей, названной весьма характерно: «Чему мы должны учиться у автора „Лунсюйгоу“». «Лао Шэ, — писал критик, — почерпнул в революции новые творческие силы, очень многому научился и, что весьма важно, продолжает учиться. И мы хотим пожелать всем работникам литературы и искусства идти по пути, избранному Лао Шэ».
Что же собой представляла эта пьеса? Приехав в Пекин, я едва ли не в первый же свободный вечер побывал в столичном художественном театре на спектакле «Лунсюйгоу».
Я смотрел «Лунсюйгоу», и в памяти возникали сычуаньская деревенька Лайцзяцяо и Лао Шэ, мечтавший о возвращении в свой родной Пекин. Да, пьеса эта была не только выражением патриотических чувств Лао Шэ, но и бесценным даром писателя родному городу. Ничто так не выражало радости писателя, вернувшегося в отчий дом, как эта пьеса, хотя начиналась она с событий печальных, очень печальных.
Итак, занавес поднялся, и взору зрителей открылся небольшой дворик в рабочем районе Пекина на берегу зловонной канавы Лунсюй, что значит «Драконов ус». Во двор выходят три дома, крохотных, будто выросших из самой земли. Через двор протянута веревка, на ней сушатся лохмотья. В каждом домике живет семья со своей особенной судьбой. В одном — рикши, в другом — актера, лишившегося рассудка, в третьем — вдовы, суеверной и нищей. Будто три новеллы, большим мастером которых всегда был Лао Шэ, вплетены в пьесу рассказы об этих семьях. Каждая из них была несчастна по своему, но ко всем семьям счастье пришло одним путем — тем самым, которым пришла в Китай свобода. И вместе с судьбами людей меняется и судьба города, в котором они живут, и прежде всего судьба пекинского предместья, известного под именем канавы «Драконов ус».
В этой пьесе Лао Шэ словно слились воедино многие из качеств, свойственных писателю: и знание жизни простых людей, и знание быта пекинских предместий, и владение чудесным пекинским говором. В сочетании с умением строить напряженный сюжет и лепить характеры получилось произведение увлекательное, правдивое и впечатляющее. Все это бесспорно, и все-таки, как мне казалось, многие из достоинств этой пьесы предопределены качествами Лао Шэ — новеллиста, владеющего лаконичным и выразительным языком, мастера человеческих характеров.
Итак, три действия пьесы, по сути дела, это три новеллы. В центре каждого действия — судьба семьи. Но в произведения есть человек, который участвует в судьбах всех трех семей. Всем своим существом он олицетворяет идею пьесы, ее ведущую мысль, ее руководящий принцип. В сущности, человек этот скрепляет три новеллы воедино и делает их пьесой.
В маленьком дворике на канаве Лунсюй живет каменщик Чжао. Он много ездил по стране, много видел, он лучше своих соседей знает людей, жизнь. Человек незаурядного ума и опыта, он всегда рядом со своими соседями, во всех испытаниях. Лао Шэ с симпатией относится к своему герою и очень хочет, чтобы его полюбил зритель. И зритель высоко оценил чуткое и мужественное сердце Чжао, его цельную натуру. Вот в дом несчастного Чэня вломился бандит Фын Гоуцзы. Сникнув, беспомощно опустив руки, отступает жена Чэня. Бандит остается лицом к лицу с Чэнем. Словно окаменев, стоит бедняга Чэнь, не в силах уйти и не в силах поднять руку на бандита. И в эту минуту в дверях появляется старик Чжао. В его руках нож. Он идет на бандита, непоколебимый в своей решимости. Бандит медленно пятится, обращается в бегство.
Зал неистово аплодирует. Рукоплескания возникают с новой силой, когда Чжао кричит вслед бандиту: «Если бы мы каждый раз при появлении вымогателя брались за нож, то все деспоты давно бы уже сбежали, поджавши хвост…»
Логично, что именно Чжао становится в пьесе страстным поборником реконструкции Лунсюйгоу. Конец канавы Лунсюй для каждого из них означал конец старой и начало жизни новой…
Не без волнения смотрел я эту пьесу, столь человечную, правдивую. Сила ее была в характерах, взятых из самой жизни. Конечно, как во всякой хорошей пьесе, сюжет был разработан очень тщательно, но главное достоинство пьесы было все-таки в разработке характеров. И спектакль получился яркий, впечатляющий, хотя постановочно он был небогат. Впрочем, постановочной роскоши не требовалось по самой пьесе, в которой события происходили на фоне трех полуразрушенных домов пекинского предместья.
Я встретился с Лао Шэ едва ли ее на следующий день после спектакли. Мы вспомнили Сычуань, деревушку Ляйцзяцяо, гостеприимное жилище Го Можо. Затем заговорили о пьесе. Писатель сказал, что он сознательно обратился к драматическим формам. Он считал, что пьеса благодаря свойственной ей эмоциональности и способности воздействовать на зрителей, независимо от того, приобщены они к грамоте или нет, предоставляет автору такие возможности, каких не дают ему другие жанры. С помощью пьесы, заметил Лао Шэ, он имеет возможность разговаривать с такой аудиторией, какую он вряд ли бы имел, если бы писал только романы и рассказы. Тем большее значение это обстоятельство приобретает в Китае, где театр всегда был необыкновенно популярен.
По мнению Лао Шэ, как ни значительны были проблемы, поставленные в «Фан Чжэнчжу», пьеса рассказывала о жизни актеров, то есть жизни среды в такой же мере своеобычной, в какой и кастовой. Свою новую пьесу Лао Шэ хотелось создать о жизни рабочих, крестьян или солдат. Но писатель не решался браться за такую пьесу, полагая, что он плохо знает жизнь этих слоев населения. Начав писать «Лунсюйгоу», Лао Шэ, по его признанию, решился на шаг чуть ли не самый рискованный в жизни. Он рассказывает, что непосредственным толчком к созданию пьесы явилось событие, которое действительно имело место. Весной 1950 года правительство решило реконструировать Лунсюйгоу и в течение нескольких месяцев претворило это решение в жизнь. На писателя этот факт произвел большое впечатление, и в его мыслях возник тот маленький дворик в пекинском предместье на берегу канавы, в котором произошли события, рассказанные в пьесе.
— А знаете, как возник мой старик Чжао? — взглянув мне в глаза, спросил Лао Шэ. — Нет? Вот послушайте: когда замысел пьесы почти отлился, я задумался над образом человека, наделенного качествами настоящего руководителя, человека, преданного новому строю, сознательного, полного решимости работать на благо народа. Ни рикша, ни торговец мелким товаром не мог быть таким человеком — мой герой должен быть настоящим рабочим. Я решил вывести в пьесе каменщика. Он много ездил по стране, много видел… Однажды меня познакомили на Лунсюйгоу с одним из старожилов этих мест, который оказался членом районного комитета по охране порядка. Но трудность заключалась в том, что он был мелким торговцем-лотошником. Однако, поразмыслив, я сделал его своим героем, правда, одни его приметы — общественная работа по охране порядка — я отдал старику Чжао, а другие — лоток с папиросами — своей юной героине Нянцзы.
Наша беседа легко перекинулась на какие-то смежные темы, и, отвечая на все новые мои вопросы, Лао Шэ как бы вводил меня в свою творческую лабораторию, раскрывая дневники, рукописи, роясь в книгах.
— Есть писатели, — говорил Лао Шэ, — которые наблюдают человека специально, чтобы потом сделать его героем произведения. То, что они делают, является своего рода портретом с натуры. Я не пользуюсь этим средством, а наблюдаю жизнь в более широком смысле этого слова. Конечно, прообразами моих героев являются люди, которых я когда-то наблюдал в жизни. Но почти никогда я не переносил человека на страницы своего произведения таким, каким я его видел. Прототип служит не более чем своеобразным семенем. Моя задача заключается в том, чтобы заставить это семя прорасти и дать цветы и злаки. Что же касается фактов, то и они не переносятся в произведения в готовом виде. Моя работа над ними обычно сводится к тому, чтобы простые факты обогатить, а чрезмерно сложные раскрыть и объяснить, но не опошлить их. Важна, так сказать, психология факта. Мой опыт свидетельствует: чем лучше изучены факты, чем больше накоплено материала, тем легче складывается план, тем сподручнее пишется. Поэтому изучение фактов, длительное и тщательное накопление материала — обязательное условие каждой большой работы. Для меня эта работа так же увлекательна, как и работа за письменным столом, когда произведение пишется.
