Чем меньше Сянцзы работал, тем больше заботился о себе, искал заработка полегче. В ветреные и дождливые дни он вовсе не выезжал. Если ломило кости, отдыхал два-три дня. Жалея себя, он становился все более эгоистичным. Перестал давать людям взаймы, все тратил только на себя. Табаком и водкой угостить еще можно, а вот одолжить деньги — это другое дело. Самому понадобятся — у кого возьмешь?

Сянцзы становился все ленивее, но от безделья страшно тосковал. Он искал развлечений и за последнее время пристрастился к вкусной еде. Иногда какой-то внутренний голос говорил ему, что нельзя так попусту тратить время и деньги, но Сянцзы тут же находил себе оправдание: «Я стремился выбиться в люди, был порядочным человеком, а чего добился?» Нет, никто не разубедит Сянцзы, никто не помешает ему жить в свое удовольствие.

Лень портит человека, и Сянцзы стал по-другому относиться к людям. Довольно быть покорным, вежливым, довольно уступать пассажирам и полицейским! Когда он работал не покладая рук, когда был честен и уступчив, все были к нему несправедливы. Теперь он знал цену своему поту и ни с кем не желал считаться. Если его одолевала лень, Сянцзы останавливал коляску, где придется. Полицейский гнал его, Сянцзы огрызался, но не трогался с места, лишь бы выгадать минуту-другую. На ругань отвечал руганью и не боялся, что полицейский его ударит. Пусть только попробует! Сянцзы достаточно силен и сумеет дать сдачи. А после и в каталажке посидеть не обидно.

В драках Сянцзы отводил душу; он вновь чувствовал себя сильным и ловким, солнце вновь ему улыбалось. Прежде ему и в голову не приходило тратить свои силы на потасовки, но теперь это вошло в привычку. Драки доставляли ему даже какую-то радость. Так смешно было вспоминать потом!..

Сянцзы перестал обращать внимание не только на полицейских, но и на машины на улицах. Когда автомобиль, поднимая клубы пыли, мчался на него, громко сигналя, Сянцзы не сторонился, как бы ни волновался пассажир в коляске. Шофер ничего не мог поделать и сбавлял скорость. Лишь тогда Сянцзы уступал дорогу, зато на его долю перепадало меньше пыли. Если машина появлялась сзади, он действовал так же. Расчет был точный: шофер все равно не решится задавить человека! Значит, можно не торопиться и не глотать зря пыль. Полицейские стараются пропустить машины побыстрее, но Сянцзы в полиции не служит, ему на машины плевать. Так Сянцзы стал для полицейских вроде бельма на глазу, но они не решались его приструнить.

Бедняк становится ленив, когда его усердие не вознаграждается, начинает бесчинствовать, когда всюду видит несправедливость. И за это его трудно винить.

Теперь Сянцзы не церемонился и с пассажирами. Куда велят, туда и везет, но ни шагу дальше. Если скажут — к началу переулка, а потом просят проехать дальше, ни за что не согласится! Пассажир кричит, а Сянцзы еще громче. Он знал, как боятся эти господа, одетые в дорогие костюмы европейского покроя, испачкать свое платье, знал также, как они нахальны и скупы. Ладно же! Заранее готовый ко всяким неожиданностям, он хватал за руку такого господина, оставляя на рукаве отпечаток своей пятерни. Он пачкал их одежду и заставлял платить, сколько положено. И господа платили. Они чувствовали силу этого парня, который мог согнуть их одним движением своей могучей руки.

Бегал Сянцзы все еще довольно быстро, но не желал усердствовать зря. Если пассажир торопил, он замедлял шаг.

— Быстрее? — спрашивал он. — А сколько прибавишь?

Он продавал свою кровь, свой пот и мог не стесняться. Он больше не надеялся, что пассажир по доброте душевной прибавит несколько монет. Хочешь ехать быстро — плати! А так чего зря тратить силы!

С тех пор как Сянцзы распростился с собственной коляской, чужие коляски перестали его интересовать. Коляска — это всего лишь средство зарабатывать на жизнь. Возишь ее — сыт. Не возишь — голоден. Есть деньги — можно вообще не работать. Рикша только так и должен смотреть на коляску. Конечно, Сянцзы не портил чужих колясок, но и не особенно берег их. Когда он сталкивался с кем-нибудь и его коляска оказывалась поврежденной, он нисколько не волновался, не скандалил, а спокойно возвращался в прокатную контору. Если хозяин требовал за порчу коляски пять мао, он вынимал два, и дело с концом. Попробуй возразить — ничего не получишь. А полезешь с кулаками — получишь вдвойне!

Жизнь учит! А какова жизнь — таков и человек! Всем известно: в пустыне не растут пионы. Сянцзы теперь жил, как все рикши, не лучше других и не хуже, и был таким же, как все. Так он чувствовал себя много спокойнее. И люди тоже стали к нему приветливее. Он больше не был белой вороной, а черных, своих, в стае не клюют.

Снова пришла зима. Стоял лютый холод, по ночам замерзало много бедняков. Ветер дул из пустыни, и, прислушиваясь к его тоскливому вою, Сянцзы зарывался с головой под одеяло. Он вставал, лишь когда немного стихало, но долго еще не решался выезжать. Не хотелось браться за ледяные ручки коляски, бежать навстречу ветру, забивающему рот и нос. Этот бешеный ветер наводил на него страх. Но к четырем часам ветер обычно утихал. Предвечернее небо окрашивали лучи заходящего солнца. И тогда наконец Сянцзы скрепя сердце вывозил коляску.

В один из таких дней он уныло плелся, навалившись грудью на перекладину ручек, с неизменной сигаретой в зубах. Быстро темнело, как всегда бывает после сильного ветра. Сянцзы решил отвезти еще одного-двух пассажиров и вернуться пораньше. Ему лепь было зажигать фонарик, и он сделал это лишь после неоднократных предупреждений постовых.

На слабо освещенном перекрестке ему подвернулся пассажир, и Сянцзы повез его в восточную часть города. Он даже не снял ватный халат и трусил нехотя, еле передвигая ноги. Он знал, что поступает непорядочно, но это его не трогало. Вскоре он вспотел, однако не стал снимать халат: как-нибудь довезет! Когда въехали в узкий переулок, собака, которой, видимо, не понравился рикша в длинной одежде, с лаем кинулась на него. Сянцзы остановил коляску, схватил метелку и замахнулся. Собака бросилась наутек, Сянцзы подождал немного — может, еще вернется, — да куда там, и след простыл. Сянцзы радостно ухмыльнулся?

— У, проклятая! Ну, попадись мне!

— Эй, разве так возят? — заворчал недовольный пассажир. — Слышишь? Я тебе говорю!

Сердце Сянцзы дрогнуло: голос показался ему знакомым. Но в. переулке было темно, а фонарь на коляске светил вниз. Сянцзы не мог разглядеть пассажира, к тому же тот нахлобучил шапку и так закутался шарфом, что виднелись одни глаза. Сянцзы напряг память.

— Это ты, Сянцзы? — послышалось из коляски.

Лю Сые! Сянцзы вздрогнул.

— Где моя дочь?

— На том свете!

Сянцзы не узнал собственного голоса — таким он был жестким.

— Что? Померла?

— Померла, — зло повторил Сянцзы.

— Будь ты проклят! Да разве с тобой можно жить? Любая бы околела!

Сердце Сянцзы зашлось.

— А ну, слезай! — закричал он. — Ты слишком стар и подохнешь от одного моего удара! Неохота руки марать! Слезай!

Лю Сые, весь дрожа, вылез из коляски.

— Где хоть она похоронена?

— Не твое собачье дело!

Сянцзы побежал прочь. На углу обернулся: черная тень все еще маячила посреди переулка.

Сянцзы не знал, куда идет. Крепко держа ручки коляски, он шел большими шагами вперед — лишь бы не останавливаться.

Глаза его сверкали, сердце радостно билось, он чувствовал необычайную легкость, словно весь груз невзгод, пережитых им после женитьбы на Хуню, сейчас переложил на Лю Сые. Сянцзы позабыл о холоде, о работе, только шел и шел, прибавляя шаг. Ему казалось, что теперь к нему вернутся прежняя целеустремленность, трудолюбие и чистота. Черной тенью остался старик в переулке. Он его победил, а значит, победил всех! Он не ударил эту тварь, даже не пнул. Старик потерял единственную дочь, а Сянцзы стал свободным, как птица. Если старик и не умер от злости, все равно конец его не за горами! Разве это не возмездие?!