Новый год мы встретили скромно. Мать все еще не вставала, поэтому все заботы по дому легли на плечи отца и сестренки, которая, как известно, исполняла обязанности закупщицы товаров. Надо сказать, что, хотя мой отец и принадлежал к кругу маньчжурских знаменных, он был начисто лишен надменности и гонора, присущих касте военных. Судя по всему, эти качества в нашей семье совершенно исчезли. Наверное, поэтому отцу так и не довелось водрузить себе на голову чиновничью шляпу с шариком или украсить одежду парадными перьями. Мне кажется, если бы отцу дали волю, он, подобно Чжэнчэню, стал бы разводить птиц, сидеть в чайных, покупать (разумеется, в долг) жареную курицу и с удовольствием распевать две-три арии из опер. Наши предки давным-давно продали те двадцать-тридцать му земли, что мы имели за городом и где поднимались несколько холмиков могилы наших предков. В свое время власти дали нашей семье дом, но дед его заложил, а потом и вовсе умудрился продать. Деньги от продажи дома пошли на жареных уток.
Рассказывают, что моя прабабушка когда-то давно выезжала с крупным маньчжурским вельможей в провинцию Юньнань. В ее обязанность входило подсаживать супругу сановника в паланкин, набивать кальян табаком и подливать в чашечку чай — о чем, кстати говоря, в нашей семье старались не упоминать, но зато охотно рассказывали, что сановник в дальних краях добыл много-много серебра, правда, сколько точно, никто с уверенностью сказать не мог. А еще рассказывали, что дом, в котором мы жили, куплен именно прабабушкой. Таким образом, платить аренду — за жилье вам было не нужно (единственное, над чем отцу не приходилось ломать голову), но хлопот по дому хватало, особенно в июне — июле, когда в Пекине начинались ливни. После каждого сильного дождя часть стены на дворе, сложенной из дробленого кирпича, непременно обрушивалась, иногда даже сразу в нескольких местах.
Мой отец не имел в своей жизни особых пристрастий. Он не курил, не играл в азартные игры. Лишь одно себе позволял: выпить чарку-другую по случаю праздника. Но стоило ему пригубить немного вина — даже чарку не успевал поставить на стол, — как лицо его багровело и приобретало цвет перезревшего финика. Впрочем, у него, кажется, все-таки была одна страсть — увлечение цветами. С наступлением лета он покупал по самой дешевой цене пятицветные мэйхуа, на которые наши родственники обычно даже не смотрели. А еще он любил цветы под названием травяной жасмин и заморская конопля, которые не требовали никакой поливки. Они росли как бы сами собой и в один прекрасный момент вдруг расцветали.
В назначенный час отец шел на службу, а когда кончались дела, сразу же возвращался домой. Помнится, отец почти ничего не читал, поскольку в грамоте был несилен, поэтому книги в доме отсутствовали. Зато у нас была картина под названием «Ван Сичжи и гуси» [71], которой отец любовался лишь в Новый год, когда она вывешивалась на стене. Но уже на девятнадцатый день первой луны картина снова убиралась в сундук. Словом, отец ходил на службу, возвращался домой, иногда колол дрова или чистил чан для воды, а порой любовался пятицветными мэйхуа. Во время разговора он всегда проявлял доброжелательную внимательность к людям и охотно отвечал на все вопросы, когда к нему обращались, или, наоборот, молчал улыбаясь, если его ни о чем не спрашивали, и мог промолчать чуть не полный день. Отец знал цену вежливости, поэтому на улице держался с достоинством, не стрелял глазами по сторонам, не торопился поклониться кому-то, но ждал, когда его окликнут. Когда мать просила его навестить родственников, он выполнял поручение с удовольствием, но возвращался домой очень быстро.
— Почему так скоро? — удивлялась мать, а отец, улыбнувшись, принимался метелочкой, сделанной из тряпок, сметать пыль с сапог.
Мне кажется, что за всю свою жизнь он не только ни с кем не подрался, но даже не поссорился. Он отличался редким прямодушием, правда, никто этим не пользовался, чтобы отца не обидеть. Как-никак он ведь знаменный солдат, и у него на поясе висит служебная бирка.
Когда мне было лет десять, а может, побольше, я часто допытывался у матери:
— Матушка, а какой все же наш отец?
Если мать находилась в хорошем настроении, она перечисляла все достоинства отца, после чего мне казалось, что отец, хотя и военный, но все же какой-то чудной…
Итак, отец зашвырнул на крышу луковицу, которой меня трижды стукнули по голове, и, по всей видимости, получил от этого большое удовольствие, так как сразу же заулыбался и не переставал улыбаться, когда вешал на стену картину и когда разговаривал с гостями. Едва ли не у каждого родственника он спрашивал:
— Как же нам все-таки назвать нашего мальчика?
Он снова и снова возвращался к этому вопросу, пока в канун новогоднего торжества, когда перед таблицами предков вспыхнули ритуальные деньги [72], окончательно не определилось мое официальное имя Чаншунь — Постоянная Удача. Почетного прозвания мне тогда не определили, а вот детское имя дали: Туцзы Лысок.
Новогодних подарков отец покупать не стал, потому что в доме не оказалось денег, однако о богах он все же позаботился: низко поклонился бумажным изображениям Цзаована и бога богатства Цайшэня, воскурил благовония и поставил красные свечи, после чего разложил перед ними пять тарелочек с плохо пропеченными «лунными пряниками». Еще он сварил новогодний рис, который положил в небольшую миску, украсив кушанье спелыми финиками и плоскими ломтиками хурмы, чтобы оно выглядело по-праздничному. Потом он сверху воткнул сосновую веточку с развешанными на ней крохотными изображениями серебряных слитков, склеенных из бумаги. Радость, которая переполняла его, он выразил в простых словах:
— Поедим мы сами или нет — это неважно. Главное, не обидеть богов! Ведь они принесли нам мальчонку — последыша!
В канун Нового года мы с матушкой уснули рано, будто ни ее, ни меня праздник нисколько не интересовал. Сестренка помогала тете стряпать новогодние блюда, а старая женщина, недовольная мной, то и дело ворчала:
— Лысый разбойник! Появился на свет ни раньше, ни позже — аккурат в самый праздник! Сколько хлопот всем доставил!
Когда ее ворчание перешло все границы приличия, появился отец.
— Сестрица! Давай я тебе помогу! — улыбнулся он.
— Это ты? Тоже помощник нашелся! — Тетя оглядела его со всех сторон, будто раньше никогда не видела. — На что ты способен? Пошевели-ка мозгами!
Отец улыбался, думая о чем-то своем, а потом, сделав низкий поклон, словно перед начальником, удалился.
Треск петард и разрывы хлопушек участились и стали громче. Из переулков донесся стук ножей, которыми рубили фарш для пельменей. Все эти звуки, слившиеся вместе, создавали невообразимый шум, будто где-то неподалеку скакал табун лошадей или бушевал грозный поток. Время от времени раздавалось громкое тарахтенье: «Трах! Трах!..» Возникая сразу в разных местах, оно заглушало все остальные звуки. Это кредиторы колотили железными кольцами в двери должников. Они били с ожесточением, словно намереваясь разбить двери вдребезги. Жуткие звуки приводили всех в трепет, и даже самые отважные псы дрожали от страха, боясь лишний раз тявкнуть. Вслед за грохотом дверных колец следовали злобная ругань, униженные просьбы, а чаще всего женский и детский плач. Случалось и так, что в такой праздничный вечер, когда боги спускаются в мир людей, а землю окутывают благовещие облака, какой-нибудь совестливый хозяин дома, не выдержав страшных звуков у ворот, тихонько уходил к городской стене или еще подальше — за город — и там кончал все свои счеты с жизнью.
В этот вечер отцу пришлось лепить пельмени одному, поэтому он был очень взволнован — ведь надо угодить богам! В нашем доме пельмени из-за экономии обычно делались без свинины, лишь с овощной начинкой, что стало со временем вроде традиции. И все же ради богов надобно проявить старание. Пельмени должны быть небольшие и иметь по краям замысловатый узор. Надо их сделать красивыми и прочными, чтобы они раньше времени не развалились, потому что, если они в воде расползутся, все посчитают это за дурной знак. Вот отчего и волновался отец. Но пельмени, как на грех, у него не получались. Один похож на лодочку, второй — на мышь. Как отец ни старался, пельмени все же расползлись — «разинули рот»! По всей видимости, сказалось не только отсутствие мастерства, но и беспокойство, которым сейчас была охвачена его душа. Отец думал о старшей дочери. Как она там? Понятно, мы и сами едва сводили концы с концами, считая каждый медяк, чтобы в канун трех праздников [73] не слышать стук дверного кольца. А в ее доме? Ведь свекор со свекровью, как и сам ее муж, Дофу, знают только одно: брать в долг, не думая, что рано или поздно придется отдавать. Что только за люди! Пообещай им Белую пагоду в Бэйхае [74], они, не задумываясь, возьмут и ее, не соображая, что делать с ней дальше. «Как они все же отпразднуют Новый год? Как выкрутятся?» Отец терялся в догадках. Тревожные мысли не выходили у него из головы.
