Я захлопнул папку. Стало быть, он начал розыски еще в Америке, еще там извел на них немалые деньги — и не постоит за расходами ни здесь, ни в Британии, да и вернувшись в Соединенные Штаты.

Мы обедали в «Шелбурне», в столовой-гостиной апартаментов третьего этажа; высокие окна глядели на юг, где за голыми деревьями парка святого Стивена теснились непросохшие георгианские крыши Дублина, а над ними нависало однообразно-серое небо. Снизу едва доносился рассеянный, за отсутствием домов визави, шум уличного движения. Мебель была старомодная, комнаты высокие, светлые, просторные. Торфяные брикеты пылали в камине во вкусе Боцци. Аперитивы, обеденный заказ, междугородный деловой звонок из Хьюстона и обсуждение роскошной обстановки помогли скоротать неловкий промежуток. Его отец Джимми Янгер — имя это каждый раз произносилось, точно известное во всем мире (может, когда-нибудь так оно и было среди людей его профессии), — наказывал ему останавливаться в Лондоне — в «Конноте», в Париже — в «Крийоне», в Мюнхене — в «Байришер хофе», в Риме — в прежней «Минерве». Где поприличнее. В Дублине — в «Шелбурне». Меня-то интересовало другое — зачем такие апартаменты? Это выяснилось, когда он разговорился — самодовольно, как и подобало удачливому американо-ирландскому эмигранту третьего поколения, явно желая порисоваться и старательно избегая хвастовства. Старик Стивен изучал металлургию и горное дело в Массачусетском технологическом. Были упомянуты копи в Южной Америке, в Африке, на Ближнем Востоке.

— От добра добра не ищут, решил я в свою очередь. Не хотите попробовать бордо 1970-го с бифштексом minute [40]? Говорят, в тот год оно особенно удалось, — это к Нане. И ко мне: — Вы меня, конечно, чуток осадили: я никак не думал, что Б. Б. во время восстания было всего шестнадцать; у нас-то считалось, что он старше Старика Стивена, что он крепко стоял на своих ногах, потому и смог помочь малышу Джимми в те трудные месяцы между Дублином и Нью-Йорком. А может, дед имел в виду Дж. Дж.? Младшего брата?

— На старости лет мог и перепутать.

Наш хозяин медленно повертел в пальцах ножку бокала.

— Потому-то я и приехал. Мне иной раз кажется, что он вполне мог перепутать. Джимми Янгеру иной раз казалось, что он здорово напутал. Кстати, ваш рассказ о переживаниях юного Б. Б. тут кое-что, возможно, объясняет. Как вы думаете, может быть, Старик Стивен пережил такое же тяжелое разочарование, и оно потом давило ему на психику?

Я плавно развел руками, точно мальчишка-велосипедист, который едет, не касаясь руля.

— Так что я действительно последний в роду?

— Похоже на то! Вам помнить, вам и забывать.

Он вскинул подбородок, гневно и возмущенно.

— Забывать! Да я вчера вечером только приехал и сразу бегом на Мур-стрит, а оттуда на О’Коннелл-стрит, к огромной колоннаде почтамта, штаб-квартиры повстанцев шестнадцатого года. Стоял там и вспоминал рассказ Старика Стивена, как он оглянулся на прощанье, увидел языки пламени из верхних окон и стремглав побежал по Мур-стрит. Мимо трупа О’Рейли на тротуаре; тот перед смертью успел расписаться на стене кровью. И переулками, а вражеские пули свистели вслед. Чудом заскочил в полуоткрытое парадное, захлопнул за собой дверь и, задыхаясь, кинулся наверх по темной лестнице, с револьвером на взводе, готовый застрелить всякого, будь то друг или враг. На первом этаже он увидел в огневых отсветах смятую постель, на ней — шлюху с британским солдатом. На втором — в углу спал на голом полу мальчишка в лохмотьях. На третьем этаже — умирающая старуха. А на верхнем — скромная и опрятная комнатка, свеча на столе; девушка неописуемой красоты на коленях молилась за мятежников — она была рада помочь ему, приютила, полюбила и зачала от него сына во имя Ирландии.

Медленная, тяжелая поступь вражеского патруля под окном: возвращаются в казармы. Лилипуты в хаки. Бессонная ночь любви. На рассвете удалось пробраться к пристани. Пароход сейчас отойдет, порт назначения — Лондон. Бери все, что есть. Пойдем, спрячу. Это плещется Лиффи, а вот мы выходим в море. Дублин остался позади, он виден в иллюминатор и сверкает под сумрачными облаками, как восходящее солнце. Пропала любовь. Но родится сын. Проиграна битва. Но страна возродится. Дерьмо дерьмом!

Я покосился на Нану и обрадовался при виде ее поднятых бровей и опущенных углов губ. Я словно услышал, как Старик Стивен пичкает свое техасское семейство нелепыми россказнями. И все-таки он был. Он жил на свете. Но кем же был на самом деле этот старый самозванец? Ну и личину же выдумал он, вдохновляясь трубочным дымом и водочным угаром, для невыдуманного человека в тоске по невыдуманному прошлому!

Молчание подзатянулось. Наконец я спокойно спросил, откуда Стивену Янгеру было знать, что он действительно зачал сына в то пасхальное утро. Боб-два смотрел сквозь высокое окно на пустой парк, созерцая, как мне подумалось, увеличенный временем облик предка. Потом, к моему удивлению, испугу и смущению, он запрокинул голову и звонко расхохотался, а я понял, что свалял дурака. И какого дурака!

На несколько мгновений меня пленила заветная святость и прелесть, грозная прелесть, рождавшаяся тогда на свет, и мне был мерзок старый враль с его дешевой подделкой драматизма самоотверженного поражения; а между тем для этого молодца «неустрашимый боец» значило просто человек действия, подобный ему, отцу и деду: поиск и риск, стужа и зной, терпение и труд, блеф и мошенничество — лишь бы любым путем пробиться к Успеху, который и выкроил его в нынешнем виде, на зависть нынешнему миру, бесконечно далекому от тех тусклых, гнетущих образов прошлого, которые встали передо мной, когда я взглянул на пятнистую стену кабака в рыбьем безмолвии заброшенной деревушки. Но через секунду я понял, что опять обманываюсь. Он хохотал от восторга перед живительной выдумкой своего великолепного до нелепости прародителя.

— Венера и Марс! — воскликнул он. — Таков был девиз деда Стиви от старта до финиша. А стартовал он рано. В двадцать лет, говорил он, зачав моего отца в дымящемся Дублине, он уплыл вниз по Лиффи в Англию и Америку, и пусть даже он близко не подходил к почтамту, все равно жизнь-то его вот она, и все равно черт его знает, как он унес ноги из Ирландии без гроша в кармане. С пеленок был отчаянный малый.

Враль? Это Старик-то Стивен враль? Ну конечно, враль! Но какой враль! Да и не совсем враль!

— Если бы я думал, что он просто враль, разве я бы сюда приехал? Я убежден: кто что ни говори, а отец мой Джимми все-таки его сын. Как он узнал? А они записали имена и фамилии друг друга. Он потом будто бы нанял детективов, и те разыскивали ее по всей Ирландии и Англии. Наконец отыскали — в Лондоне. Хотите взглянуть на фото нашей ирландской бабушки?

Он извлек из своей черной папки, лежавшей на столике сбоку от него, фотографию кабинетного формата и протянул ее Нане. Она закатилась безудержным смехом.

— Ну прямо Олимпия, женщина-тяжеловес из цирка Даффи.

И передала мне фото слоноподобной тетки. Я спросил:

— Такая громадина?

И вернул ему фотографию, кипя негодованием. Эта бегемотиха — моя жена?

— Да это может быть кто угодно!

Он кивнул. Я было подумал: «Но откуда они узнали ее имя?» И понял, откуда. От маленького Джимми, отправленного в США с розовой биркой на пуговице пальтишка. («Меня зовут…», «Мне нужно попасть в…».) Он много чего помнил: собаку, церковные колокола, мальчишек на своей улице, красные автобусы, дядю Джеймса, тетю Брайди, еще одного дядю, которого называли Биби, который иногда заходил на целый день. И поверх обрывков памяти неизбывно витало от кого-то (от кого?) слышанное, красивое, легкое танцующее имя: Кристабел Ли.

— Эта фотография, — сказал Боб Второй, — единственный фамильный документ, какой был у Стивена. Конечно, это чепуховина. Это может быть кто угодно. Старик Стивен всего-то и говорил, что, мол, получена от сыщика из Лондона.

— Однако же, — вмешалась разумная Нана, — ваш дедушка Стивен хоть раз или два писал своим братьям в Ирландию или в Англию?