— Судите сами. Прошло сорок пять лет с тех пор, как я (воз) родился в 1965-м. И сколько непомерного счастья мне довелось испытать с того мартовского утра! К тому же я знаю, то есть именно знаю, ЗНАЮ то, чего не знает о себе ни один смертный, — что мне жить еще целых двадцать лет!

Через две недели я бы уже не просиял. Двадцать лет жить — да, но что это будет за жизнь? Была ночь на второе июня. Мы поздно вернулись из итальянского посольства с роскошного обеда в честь годовщины не помню уж какого из многочисленных событий, украшающих историю Италии, — и лежали в темноте в постели, на славу употчеванные, умиротворенные, понемногу соскальзывая в сон. Как бы желая покойной ночи, я положил руку на ее мягкий янтарный живот и сказал дремотно-ласково:

— Ты нынче изумительно выглядела.

Она, точно всполохнувшись, схватила мою руку, с нажимом провела по ней большим пальцем и сказала:

— А ты нынче слишком изумительно выглядел.

— То есть?

Живот ее затрепетал: она смеялась, беззвучно и невесело; потом издала долгий судорожный вздох и сильно встряхнула мне руку.

— То есть ты ничуть не похож на отца шестнадцатилетней дочери. После обеда я слышала, как неподалеку от меня шептались две женщины: «Который муж миссис Янгер?» — и потом: «Как, этот? Совершенный студент!» Биби! Ты иной раз явно смущаешь нашу Ану-два. В прошлом году, когда она приезжала на святки из Даун-Хауса [54], она спрашивала меня, сколько лет тебе было, когда мы поженились.

Тут она опять встряхнула мне руку так, точно пожимала на прощанье.

— Биби! Надо ли тебе быть здесь летом, во время ее каникул?

Около 19.30 по железнодорожной выемке к востоку от Росмин-парка громыхает последний пригородный поезд. Затем в парке воцаряется полная тишина. Было далеко за полночь. Она, должно быть, слышала мое напряженное ответное молчанье. Ближние и дальние соседи наверняка все крепко спали. Опять настойчивое рукопожатие, словно перед тем, как сказать: «Счастливого пути, родной, пиши же мне. Чмок, чмок. Будь!»

— Если она соберется через год поступать в Тринити, она будет ездить туда-сюда и все время привозить подружек. Отправляйся-ка ты куда-нибудь в деловую поездку, пока тебе еще по возрасту деловые поездки. Ну, хоть на лето? Куда угодно. Попутешествуешь, а? В Европу, в Азию, да в ту же Америку? Почему бы не в Техас? Навестишь внучка, Боба-два. Ему сейчас, наверное, за пятьдесят. Отрекомендуешься собственным сыном. Скажешь ему, что Боб Янгер, с которым он встречался в Дублине двадцать лет назад, приказал долго жить. Убеждена, что он будет тебе рад. Да если на то пошло, прояви ты всего-навсего интерес к американским Янгерам, и он нисколько не удивится, что ты приехал.

У меня есть легкий физиологический дефект: пульс отдается в правом ухе. И так отчетливо, что я могу его сосчитать, просто прислушиваясь. Я точно отличаю 80 от 82-х. Ей-богу, в тот момент он заколотился, как у младенца, а у них он достигает 120 ударов в минуту. Так и тарахтело в ухе: тук-ТУК, тук-ТУК, и вино тут было ни при чем. Она сочувственно потрепала меня по руке. Но продолжала настаивать:

— Нельзя нам дожидаться, чтобы ваши корабли разминулись в ночи. Что-то надо с тобой делать. Ты же не можешь вдруг стать моложе собственной дочери. Что она подумает? Почувствует? Какое потрясение…

Я покорился, исполненный восхищения перед ее прямотой, ее неприкрашенной речью. Она ждала, пока было можно. Да я и сам уже несколько лет предчувствовал, что этот вопрос встанет в упор. И дело было не в моем возрасте. В то время жила в Дублине очень общительная неженатая парочка: они стали любовниками, когда ей было тридцать пять, а ему пятнадцать; она, благочестивая католичка, не предохранялась и абортов не признавала; у нее до него родилось четверо детей от четверых отцов, а потом еще четверо от него. И все весело смеялись. По благочестию своему она открыто признавала себя грешницей, и все было ясно, прекрасно, благопристойно и вполне допустимо. Но возраст Аны означал либо что я обрюхатил ее мать, будучи четырех лет от роду, либо что это был не я, и ни того, ни другого допустить было нельзя. Когда Нана сказала мне со своей подушки, что надо со мной что-то делать, то в этом для меня новости не было, а мешкал я потому, что не знал, что именно «делать» с собой, кроме как исчезнуть, стать мужем-беглецом, или — и я впервые посмел выразить это словами — смело объявить, что я никогда не был ее мужем. Я сказал это вслух, обращаясь к отсвету уличного фонаря на потолке, и почувствовал, что Нана медленно поворачивает ко мне голову. Я зажег ночник, чтобы встретить ее гнев при свете. Она глядела на меня с чисто интеллектуальным изумлением, лишенным всякой примеси чувства, и вид ее без слов напоминал, что есть на свете такие люди, как Эми Пойнсетт, для которой генеалогия — точная наука. Глаза ее говорили: «Ты что же, думаешь, что эта бредовая мысль не приходила мне в голову?»

Я выключил ночник. Объявить Ану-два приемышем — тоже не выйдет. Раньше или позже, по тому или другому поводу ей придется предъявлять свидетельство о рождении. Так мы и лежали рядом, как два надгробных изваяния, испытывая схожие страхи, сомнения и почти что обиды: я, например, оказывался в роли чересчур молодого любовника, ровесника дочери, роли предательской, а между тем такое же предательство с ее стороны открывало историю наших отношений. Наконец моя горечь прорвалась.

— Она моя дочь.

— И моя тоже.

— Значит, я вообще ее потеряю? А я хочу видеть ее снова и снова. И снова! И снова? Всегда.

— А меня?

— А без тебя я пропаду.

— А что со мной будет без тебя?

— Если я уеду, — отважился я, — откуда мне знать, что ты захочешь, чтоб я вернулся?

— Конечно, я захочу, чтоб ты вернулся, вот дурачок!

— А ты уверена, что я захочу вернуться?

Под простыней в меня вцепилась жадная, ласковая рука.

— Да я умру, если ты ко мне не вернешься.

Мы накинулись друг на друга, как юные любовники.

И все равно она меня отослала. Страсть и Рассудок? Двойственность? Личность как единение противоположностей? «Сознанье равнозначно небесам — и ты в итоге»?

Ну и? Мы помирились. Дальше что? Мне надо ехать. Но куда? Опять в Париж? В Женеву, на Итальянские озера, в Венецию? Переезжать из отеля в отель на двух Ривьерах, спуститься к носку апеннинского сапога, оттуда — в Грецию и через море в Карфаген? Как глупо! Словно перекличка двух судовых колоколов в тумане: каждое название призрачно удваивается. Какая-то мозговая клетка разбередила соседние, и мне привиделось огромное кладбище под нависшим грибовидным облаком и одинокая фигурка среди белых надгробий. Чем не подобие покинутого любовника, возвратившегося в места, полные ликующих отзвуков былого? Нет, надо было уезжать подальше от нее, куда-нибудь, где никто из нас никогда не бывал.

Самолет подскочил на посадочной полосе. Бостон, аэропорт Логан. Я взглянул на часы. Ана-два уже прилетела в Дублин, экономно доехала до дома автобусом и электричкой, сготовила с Наной обед, наелась-напилась — я оставил специально для нее бутылку бордо, — помогла вымыть посуду и уселась на диванчике, поджав под себя изящные, длинные, стройные ноги и по обыкновению взволнованно ероша изжелта-белокурые, почти белесые кудряшки, готовая завести с матерью долгую, обстоятельную, усмешливую, уютную беседу. Шестнадцать лет? Чарующий возраст. Впервые за все свои две жизни я ощутил бесприютность. Бостонские небоскребы, как и всякие другие, выглядели негостеприимно. По пути от самолета к аэровокзалу бесприютность вконец ошеломила меня, и я застыл на полушаге, как статуя. Одна моя ипостась, наиболее самостоятельная, отделилась от основного потока сознания и созерцала меня со стороны. Это явление было мне знакомо. Психологи называют его диссоциацией и утверждают, будто наша отъединившаяся ипостась на какое-то время обретает автономию. Может, и так. Я-то полагаю, что всякий человек многолик, точно парламент, и любые решения принимает en masse [55], на базе глубоко индивидуальной системы «равновесия уступок»; диссоциация представляется мне мятежом, путчем, самовластьем некой одержимости, а стало быть, и автономия целиком зависимого отщепенца — пустая иллюзия. И все же тогда в аэропорту какой-то из моих внутренних обликов на миг возобладал над остальными и заявил, открыто и вызывающе (торопливый пассажир удивленно обернулся на меня и заторопился дальше):