— То же самое утверждает отец Конрой!

— А это еще кто?

Голос Майло стал угрюмым. Он неохотно пояснил:

— Иезуит. Отец Милви консультировался с ним по этим вопросам. Но отец Сатурнинус говорит…

— Сроду о таком не слыхивал. А этого где откопали?

— Он капуцин, читает проповеди на этой неделе в церкви святого Гавриила. Их там трое капуцинов каждый вечер в пресбитерии. Сам знаешь, в таких проповедях коронный номер — рассказ о геенне огненной. Из носа грешников вылетает огонь, из глаз огонь, из ушей огонь, и они тянут руки, моля плеснуть им хоть каплю холодной воды… картина, тебе известная! Учти, я этого не одобряю! Но пронимает это безотказно даже самое заядлое хамье, какое ничем другим не проймешь. Так вот отец Сатурнинус говорит, что все эти споры да разговоры сбили его с панталыку. Ты представь себе! Каждый вечер люди ждут, что им расскажут про геенну огненную, и Сатурнинус влезает на кафедру, зная, что они этого ждут, и зная, что рассказать он ничего не сможет. Он, конечно, запросто мог бы описать им ад как такое унылое, пустынное, заброшенное место, где все стонут и молят показать им хоть на секундочку рай, а увидеть рай у них нет ни малейшей надежды, но ведь ты же знаешь не хуже меня, что в аду должен быть огонь, навалом, много, а иначе он не стоит ни черта.

— В чем дело? — раздраженно сказал Джеки. — Я-то как могу тебе помочь? Если тебе угодно верить, что там пылает огонь и пахнет серой…

Майло схватил его за руку.

— Джеки, — прошептал он, — я совсем в это не верю, вот ни столько!

— Так чего же ты психуешь?

— Я психую потому, что не могу в это поверить! Я был счастлив, пока верил во все это! Я хочу в это верить!

Джеки возмущенно вскинул руки.

— Как же ты не понимаешь, Джеки, если ты не веришь в ад, ты не веришь в чертей, а если ты не веришь в чертей, то ты и в рай не веришь.

Он снова испуганно зашептал. Схватил Джеки за руку. Джеки уткнулся в грудь подбородком и вдавился спиной в подушки, отстраняясь от этих бешеных глаз, придвигавшихся к нему все ближе, целившихся в него, как пули.

— Джеки! — шепотом воззвал Майло. — А яблоко — это что?

— Метафора!

Майло раскинул в жесте отчаянья руки, вскочил, схватился за голову и расхохотался могильным хохотом, как театральный злодей. Затем своим обычным голосом он спросил:

— Ты можешь съесть метафору?

Это было сказано с подчеркнутой любезностью.

— Там никто ничего не ел. Это тоже метафора, так же, как ангелы, у которых нет ног.

— Я полагаю, ты хочешь этим сказать, — произнес Майло с ласковой и учтивой улыбкой и деликатно пожал широченными плечами регбиста, — что у Адама не было рта?

— Адам тоже метафора, — бесстрастно изрек Джеки.

— Я сойду с ума! — взвизгнул Майло так громко, что Джеки уже начал вылезать из постели, чтобы позвать Айлин, но тревога миновала так же быстро, как возникла. Майло сразу сник и теперь улыбался бледной улыбкой. — Прости, старина, — сказал он придушенным голосом, как пансионерка, которая, прогуливаясь по берегу Амазонки, вдруг наступила на анаконду. — Что-то нервы расходились в последние дни. Плохой признак. Скорей бы конец всему этому. И что самое плохое, отец Милви говорит, виноват во всем только я — незачем держать в доме такие книги. Да еще дал тебе почитать. О господи, ну зачем я дал тебе эту книгу! Господи, зачем она вообще мне попалась!

Джеки вытащил злосчастную книгу из-под пухового одеяла и вернул владельцу.

— Забери ее, — сказал он. — Мне она осточертела. Кишмя кишит всякими «тот сказал», «этот сказал». Детектива хорошего у тебя не найдется?

— Но, Джеки! Как же нам быть с геенной огненной?

— Забудь о ней! — сказал Джеки. — Айлин! — рявкнул он. — Притащи-ка нам бутылку виски.

— Нет, спасибо, — сказал Майло, с мрачным видом встал и сунул под мышку зловещий том. — Сегодня вечером меня навестит отец Милви и нам с ним предстоит довольно неприятный спор. — Он жалобно посмотрел на Джеки. — А ты отлично выглядишь!

— Еще бы мне не выглядеть — живу как бог!

— Что ж, это хорошо, — кисло выдавил из себя Майло и медленно пошел к дверям.

Вскоре снизу поднялась Айлин и принесла бутылку виски, две рюмки и большую красную книгу.

— Что это? — настороженно спросил Джеки.

— Майло принес для тебя. Это «Тысяча и одна ночь». Он сказал, чтобы мы не показывали ее отцу Милви. Говорит, там такие картинки, от которых у тебя подскочит давление.

Джеки хмыкнул. Он смотрел, как Айлин наливает виски.

— Подойди-ка сюда, Айлин, — сказал он, задумчиво глядя на рюмку. — Не приходило ли тебе когда-нибудь в голову…

— Ну, что еще придумал? — грозно спросила она и придержала рюмку.

— Я только хотел спросить, — проговорил он кротко, — не приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что донышко бутылки отстоит слишком близко от горлышка?

Она окинула его одним из тех холодных и в то же время любящих взглядов, на которые способны только жены, и долила полдюйма ему в рюмку.

— Чудище ты старое, — сказала она нежно и принялась поправлять ему на ночь постель. В знак одобрения она не унесла с собой бутылку.

Оставшись наконец наедине, Джеки открыл огромный красный том. Он стал листать его, принюхиваться, так сказать. Потом он начал его смаковать. Вскоре он себя не помнил от блаженства. Он, как в гнездышке, устроился среди подушек и, одной рукой переворачивая страницы, а в другой держа рюмку, вступил в Тысячу и Одну Ночь. Благодаренье богу, чего-чего, а ног тут было в изобилии. Около полуночи он слегка приподнял штору взглянуть, какая нынче ночь. Взгляд его случайно упал на освещенное окно гостиной Майло Малви, расположенной прямо через газон против его спальни: богословский диспут был в разгаре. Джеки перевел взгляд на ночное небо. Была теплая, ясная майская ночь. Среди мириад звезд одна яркая звездочка смотрела прямо на него. Да, есть многое на свете… Он с наслаждением вернулся к дочери великого визиря. В его руке была полная до краев рюмка.

Для Мэла Мэлдрема «дело Анна», как он потом назовет его, началось однажды сырым и ветреным апрельским утром 1944 года, когда в дверь его рабочего кабинета постучался старший клерк Муни, подал письмо с пометкой «Лично» и «С оказией» и сказал, что подательница письма, старая дама в черной шляпке, сидит в главной приемной и «стряхивает свой выцветший зонтик прямо на ваш новый турецкий ковер». Я представляю, как Мэл взглянул на мою подпись, улыбнулся, вспомнив наше студенческое житье-бытье двадцать лет назад, быстро вник в суть письма и распорядился, чтобы мисс Уилен тотчас к нему пропустили. Он учтиво встает, просит ее присесть, смотрит, внутренне забавляясь, как она роется в вязаной хозяйственной сумке и наконец с гордостью, это уж несомненно, достает толстый мятый конверт, в котором лежат 350 фунтов — тридцать пять белых английских банкнотов. Мэл берет их с легким поклоном. Потому я и послал ее к Мэлу: он всегда обходителен с дамами, чуть ли не до елейности.

Тетушка Анна Мария — сестра моей матери. До того, как она получила это скромное наследство от другой сестры, которая недавно умерла в некоем Тугонге, в Новом Южном Уэльсе, никогда у нее не было таких больших денег. Тридцать с лишним лет она существовала на скромное жалованье кухарки-экономки весьма преуспевающего тренера лошадей в графстве Килдэр, а потом на скромную пенсию, которую он великодушно ей назначил, изредка дополняемую крохотными суммами, что посылали племянники или племянницы, когда у нас хватало порядочности вспомнить, как в летние каникулы в Каре, в помещении для обслуги тренерского дома, куда мы любили к ней приходить, она щедро угощала нас пирогами и лимонадом. Отец мой умер в Корке, и тетушка Анна приехала туда, когда ей было лет пятьдесят пять, и поселилась с моей матерью, а когда мать умерла, так и осталась в городе, одна, снимала комнату в старой развалюхе, окна которой выходят на одну из многочисленных заброшенных коркских пристаней, где всегда было тихо, если не считать криков играющих на улице ребятишек из бедных семей, что живут поблизости, да чаек, что с налету хватают плавающую на поверхности апельсинную кожуру, хлебные корки и картофельную шелуху, которые во время прилива относит обратно в реку. Когда Мэл познакомился с моей тетушкой, ей шел семидесятый год. К своему стыду, я не видел ее уже двенадцать лет. Я уехал из Корка еще до ее приезда и потом был там лишь однажды, на похоронах матери. Я теперь женат и живу в Дублине.