— Черт вас подери, — проворчал он, все не отнимая рук от лица, — пьяному мне было лучше.

Она села рядом с ним на кровать. Он поднял голову. Взял стакан и коснулся им ее стакана.

— За здоровье бедняжки Лили! — с улыбкой сказал он.

Она ласково поглаживала его свободную руку.

— Миленький, скажи мне одно, только правду скажи. Она впрямь про меня вспоминала? Или это тоже враки?

— Как станет про вас толковать, так плачет-заливается. Всякий день про вас толковала. С ума по вас сходила.

У тетушки Лили вырвался протяжный вздох.

— Сколько лет я не могла это понять. А как родной сын променял меня на свою польку, я и поняла. Наверно, Бид трудно приходилось, покуда она вас всех поднимала. А кто ж безжалостней к людям, чем мать, когда у ней на уме свое дитя. Я рада, что она про меня вспоминала. Это лучше, чем ничего.

Они сидели на кровати и говорили, говорили. Она сварила еще пуншу и еще, и под конец они допили бутылку и все говорили про каждого, кого знали он или она во всех уголках графства Лимерик. Условились провести вместе рождественский день, и пообедать где-нибудь в центре, и, может, сходить в кино, а потом вернуться и еще поговорить.

Каждый раз, как Максер оказывается в Нью-Йорке, он звонит ей по телефону. Затаив дыхание, ждет он, когда услышит ее голос и слова: «Привет, Мэтти». И они идут в город, обедают вместе в каком-нибудь ресторанчике с ирландским названием или с зеленым неоновым ирландским трилистником над дверью, а потом отправляются в кино или на какое-нибудь представление, а потом возвращаются в комнату к тетушке Лили выпить и поболтать о последнем плаванье Максера или об открытках с видами, которые он ей посылал, о крохах последних новостей с берегов Шаннона. В ресторанах их всегда обслуживают по высшему классу, хотя Максер заметил это лишь в тот вечер, когда официант спросил: «А вашей мамаше что подавать?» — и тетушка неспешно подмигнула ему, глядя на него светлыми лимерикскими глазами, и неспешно, любовно ему улыбнулась.

— Теперь можете одеться, мистер Нисон, — сказал доктор. Он не торопясь вернулся к столу и стал писать.

Джеки, все еще сжимая в руках рубашку, смотрел на него пристально, и все это ему очень не нравилось.

— Ну, док, — спросил он; от волнения его кадык дернулся вверх, потом вниз, и Джеки поперхнулся. — Каков вердикт?

— Вердикт таков, что у вас сердце барахлит и давление высокое. А что касается остального, вы в полном порядке.

— Барахлит? — переспросил Джеки и вдруг скомкал рубашку. Сжимая ее в руках, он сел. Сердце у него затрепыхалось, как слабо натянутый парус. — Это как понять — барахлит?

— Ну, не входя в излишние подробности, вы его несколько перегрузили, и мотор ваш немного устал, вот и все. Вам надо полежать месяца два, отдохнуть, а в дальнейшем не волноваться, и тогда, не исключено, вы проживете до ста лет. В противном случае дело может оказаться весьма серьезным.

Страх испарился в тот же миг.

— Отдохнуть? Два месяца лежать в постели? Да ведь в конце той недели скачки!

— Мистер Нисон, вам два месяца нельзя будет посещать ипподром. Если вы вздумаете там побывать, вам придется искать другого врача.

— Да боже милостивый, я же за всю жизнь не лежал в постели даже ночью больше четырех часов кряду! Что же я там два месяца-то буду делать?

— Вы можете слушать радио. А также читать. Да, таким вот образом. Радио можете слушать. И читать вы можете.

— Что читать?

— Что-нибудь успокаивающее, что вас не волновало бы. Кто-то мне рассказывал, что Герберт Уэллс, отправляясь в путешествие, каждый раз брал с собой том Британской Энциклопедии. А я время от времени буду вас навещать.

— Не могу ли я к вам приходить? — жалобно осведомился Джеки.

— Нет уж, лучше я, так будет безопасней, — ответил доктор, и тут-то Джеки осознал, что дела его плохи всерьез.

— Ну а выпить стаканчик я могу иногда? — спросил он, прощупывая почву.

— Стаканчик солода или бутылка портера, если будет настроение, не принесут вам вреда. Но женщин непременно избегайте. Эти дела вызывают отлив крови от головы.

— Никогда я не имел с ними таких уж особенных дел, — угрюмо сказал Джеки и стал натягивать рубашку.

Он пришел домой, выпил неразбавленного виски, сообщил жене новости и лег в постель. Увидев его лежащим в постели, она принялась плакать, и плакала очень долго — ему пришлось напомнить ей, что он пока еще не умер. Тут она крепко сжала губы, ибо почувствовала, что готова разрыдаться так горько, как отродясь не рыдала. С трудом справившись с собой, она спросила, не хочется ли ему чего-нибудь.

— Есть в этом доме такая штука, как энциклопедия? — спросил Джеки.

— Такая штука, как что?

— Энциклопедия. Доктор велел мне читать.

Она взглянула на него с печалью, и из глаз ее вновь заструились слезы.

— Бедный Джеки, — плача, сказала она. — Вот уж не думала, что ты докатишься до такого. — И она отправилась искать энциклопедию.

Искать долго не пришлось — в доме не было и двадцати книг; букмекеры вообще не держат у себя такой литературы, и она отправилась к соседке, Норин Малви, жене учителя. Через несколько минут она вернулась, держа в руках большую черную книжищу с красным обрезом, именуемую «Католический словарь».

— На кой дьявол я ее купил? — спросил Джеки.

— Ты ее не покупал. Мне дала ее Норин Малви. Говорит, это не хуже, чем энциклопедия.

Джеки хмуро полистал траурного вида том. На внутренней стороне обложки он обнаружил зеленую печать: «Колледж Святого Иакова, Патни-Грин, Мидлсекс, Лондон». Там было много чудных слов, набранных жирным шрифтом, и первое из них — Аббакомиты.

— Доконают они меня, — произнес он хмуро и стал читать.

Из статьи первой он выяснил, что аббакомиты — это настоятели монастырей знатного происхождения, которым выделял аббатство король, дабы они извлекали из него денежный доход. Выяснил он также, что настоятелями таких монастырей могли являться не только сыновья, но и дочери вельмож и даже их жены.

— Ничего себе сволочи, — буркнул Джеки и, усевшись поудобнее, погрузился в следующую статью, озаглавленную Аббатисы. Он с интересом прочел краткое объяснение, в особенности ту его часть, где сообщалось, что в ордене Фонтевро и ордене Святой Бригитты женские и мужские монастыри располагаются рядом и даже во главе мужского монастыря стоит аббатиса.

— Дела! — язвительно произнес он и перешел к статье Аббаты.

Тут он несколько заскучал — статья была длинной и изобиловала специальными подробностями, — но его развеселил абзац, где описывалось, как «в Версальском дворце снуют блистательные молодые аббаты», отродясь не видевшие тех монастырей, из которых они извлекают доходы. Он вновь пал духом, читая об Аббревиаторах [77], но увлекся Абрамитами [78] — ему вдруг пришла мысль, что ребята эти не так уж далеки от истины, когда утверждают, что «благой Бог сотворил души человеческие, а сила зла, она же демиург, создала их плоть». Впрочем, в конце статьи имелась отсылка к манихейству, а прочитав о манихеях, Джеки пришел к выводу, что они форменные идиоты и автор совершенно прав, суля им ад.

Абраксас [79] навел на него тоску. Абсолюция [80] состояла из великого множества пунктов. Он уже начал с нетерпением перелистывать страницы, как вдруг взгляд его упал на Адама. Эту статью он прочел не один раз, а трижды. Когда жена принесла ему эггног [81], она увидела, что муж ее возлежит, откинувшись на подушки, и задумчиво смотрит в окно.

— Подойди-ка ко мне, Айлин, — сказал он и рассеянно взял у нее из рук стакан. — Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что Адам и Ева разгуливали голышом — и хоть бы что?