— Я тебе уже сказала — они одеваются. А у меня на это нет времени. Я тебе уже все объяснила.

Магир поднялся из-за стола, подошел к камину, стал спиной к огню и, заложив руки назад, заговорил, обращаясь в пространство:

— У всех других женщин в мире тоже вряд ли есть время одеваться. Не может быть, чтобы из этого не было выхода. Вот в следующем месяце президент устраивает прием в саду. Сколько женщин придет в мехах? — Теперь он обращался к креслу. — У миссис Де Валера есть время одеваться? — Повернувшись, он полупоклонился корзине с торфом. — А у супруги генерала Малки есть время одеваться? Безвыходных положений не бывает: всегда найдутся способ и возможности (он бросил взгляд на карту с пирсом: а ведь, пожалуй, можно срезать несколько футов в ширину). В конце концов ты сама сказала, что за двадцать пять гиней можно приобрести черный костюм. Так или не так? А раз так, — голос зазвучал победоносно, — почему бы тебе не купить костюм за двадцать пять гиней?

— Потому, глупая твоя голова, что к нему нужны еще туфли, и блузка, и шляпка, и перчатки, и горжетка, и сумочка — и все это в тон, и я избегаюсь, гоняясь за всем этим, а у меня нет времени на такого рода дела, и нужен не один костюм, а два или три. Не могу же я, о господи, выходить день за днем в одной и той же старой тряпке.

— Ну хорошо, хорошо. Я усвоил. Значит, вопрос стоит так: будем мы покупать шубку или не будем? Вот так. Что можно сказать в пользу шубки? — Перечисляя, он каждый раз загибал палец. — Пункт первый: в ней тепло. Пункт второй: она убережет тебя от простуды. Пункт третий…

Молли вскочила и, взвизгнув, швырнула в него своей рабочей шкатулкой:

— Прекрати! Я же сказала, мне не нужно шубки! Не хочу. И ты не хочешь. Ты — низкой души человек. Сквалыга! Ты, как все ирландцы, крестьянской породы. Все вы одним миром мазаны, проклятое племя. Да подавись ты своей поганой шубкой. Мне и даром ее не надо.

И она выбежала из комнаты, захлебываясь слезами ярости и разочарования.

— Сквалыга, — пробормотал Магир. — И как только у нее язык повернулся — сквалыга!

Дверь распахнулась.

— А на прием я пойду в макинтоше! — рыдая, прокричала Молли. — Надеюсь, это тебя устроит.

И она снова выскочила за дверь.

Он сидел за столом, несчастный, окаменевший от негодования. Снова и снова повторяя про себя ненавистное слово, он пытался решить, а вдруг она в чем-то права. Добавил десять ярдов к пирсу. Скостил до пяти и, посмотрев на дело рук своих, смахнул все бумаги со стола.

Им понадобилось три дня, чтобы как-то прийти в себя. Она нанесла ему страшный удар, и оба это знали. На четвертое утро Молли обнаружила на туалетном столике чек на сто пятьдесят фунтов. На мгновение сердце в ней затрепетало от радости. Но тут же оборвалось. Она пошла к мужу, обняла за шею и вложила ему в руку разорванный на четыре части чек.

— Прости меня, Пэдди, — сказала она, по-детски горько плача. — Ты не сквалыга, ты никогда не был сквалыгой. Это я такая.

— Ты? — Он нежно прижал ее к себе.

— Нет. Я не то говорю. Просто я не могу, Пэдди. Из меня все это вытравлено — давным-давно вытравлено.

Он с грустью смотрел на нее.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он кивнул. Но она видела — он не понимал. Она и сама толком не понимала. Он вздохнул, глубоко и решительно, и отстранил ее от себя, продолжая держать за плечи.

— Молли, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Скажи по правде. Тебе ведь хочется иметь шубку?

— Хочется, видит бог, хочется.

— Ну так пойди и купи ее.

— Не могу, Пэдди. Не могу, и все тут.

Он окинул ее долгим взглядом. Потом спросил:

— Почему?

Она посмотрела ему прямо в глаза, грустно покачала головой и тонким, дрожащим от слез голоском сказала:

— Не знаю.

Эта одинокая женщина была уж такая отъявленная… Нет! Лучше промолчу. Не очень-то ласковые слова просились на язык. И, наверно, такой уж ее создал бог. А как выразился некий старый шутник, все мы таковы, какими создал нас господь бог, а некоторые еще и похуже. Но одно я про нее скажу — так говорили частенько ее родные сыновья, и они же прозвали ее Ах-Какая-Одинокая — она была, извините за выражение, отчаянная зануда. Нет, не подумайте — добрая душа, благочестивая, отзывчивая, истая христианка. Но зануда. Беда в том, что она и вправду была одинокая и вечно жаловалась на одиночество, но нипочем палец о палец не ударила бы, чтобы поправить дело, потому что — я глубоко убежден — наслаждалась своим одиночеством.

Конечно, жилище ее никак не подходило для доброй христианки. Жила она в ветхом доме-развалюхе, над мастерской жестянщика; в этих стенах она поселилась, когда вышла замуж, здесь вырастила детей, отсюда ее мужа вынесли ногами вперед, а потом одну за другой она сдавала ненужные ей комнаты жестянщику, владельцу мастерской внизу, и теперь весь день напролет здесь только и слышался стук-перестук, способный кого угодно свести с ума. И как можно жить в доме, где с утра до ночи разит жарким зловонием паяльника?

Сыновья опять и опять убеждали ее отказаться от этого дома, и она отвечала:

— Я знаю, надо бы от него отказаться. Я знаю, это неподходящее место для такой одинокой женщины. Случись со мной среди ночи приступ колотья или, может, аппендицит, глоток воды и то подать некому. Но куда же мне деваться?

— А ты переезжай к нам, мама, — предлагали сыновья.

— Нет уж, — отвечала она. — Нет уж. Поселиться под одной крышей с невесткой? Ха! Больно им это надо. Свекровь в доме им надобна, как же. Нет уж! Кому нужна одинокая старая женщина?

Тогда сыновья принимались ее уговаривать, и жены сыновей тоже, и после долгих уговоров она иной раз соглашалась, и, возвратись домой, они готовили для матери комнату. А за ночь, глядишь, она передумала. Не то чтобы они ее за это осуждали. Ее тесная кухонька — ее дворец, тут она королева. У нее своя чашка с блюдцем, свой нож и своя вилка, она вольна приходить и уходить когда заблагорассудится. По ночам с улицы не доносится ни звука, и в доме ни звука, разве что внизу в мусорном ящике шебаршат мыши или каплет из крана, — тогда, пожалуй, становится слишком уж тихо, но что ж, зато есть у нее другие развлечения. Ее окружают близкие. Сядет она у очага и, устремив взгляд в огонь, заглядится в далекое прошлое, на былую свою любовь к покойнику мужу, на давно умерших сестер, на святых угодников.

Каждый из сыновей хоть раз заставал ее вот так, погруженную в воспоминания, — и вдруг понимал, что в этом доме, где они родились и выросли, обветшалом и разоренном, для нее даже средь бела дня смолкает хлопотливый перестук молотков и отступает уличная суета. Посмотрят сыновья на мать, услышат ее кроткие вздохи — и язык не повернется сказать ей в такую минуту, как говаривали они не раз: «Да пропади все пропадом, мама, ну почему ты не сведешь дружбу с какой-нибудь соседкой?» Невозможно ей такое советовать, когда она с улыбкой поднимает глаза к изображению святого Франциска Ассизского и он улыбается ей в ответ.

А потом однажды, точнее, второго августа, нежданно-негаданно — новость: она написала одному из сыновей, что познакомилась с милейшей женщиной. По-видимому, это случилось, когда она истово, тщательно совершала особый обряд покаяния: за один день верующему полагается как можно больше раз посетить какой-нибудь храм. Войдешь в одни двери, прочтешь молитву, выходишь в другие — и это считается посещение. Возвращаешься, снова читаешь молитву — еще одно посещение, и так до тех пор, пока усталые ноги не откажутся служить благочестивому сердцу. Миссис Мур с величайшим удовлетворением исполняла этот обряд и вдруг заметила молоденькую девушку в красном берете, которая скромно переходила от распятия к распятию. Она радостно улыбнулась и продолжала молиться. В церкви было очень тепло, в ней пленен был льющийся в окна солнечный свет, на алтаре горели свечи, поглощая воздух. Среди изнывающих огней изнывали пламенно яркие гладиолусы. Мир и покой снизошли на старую одинокую женщину, и, когда та девушка тихонько подсела к ней, она уже готова была матерински погладить юную головку, как вдруг девичьи пальчики скользнули по скамье, схватили ее кошелек и пропали из глаз. Миг — и девушка бежит по проходу прочь. Миссис Мур — за ней. Девушка бежала быстрее. Миссис Мур крикнула вслед: «Стойте!» Молящиеся подняли головы и смотрели на них. У выхода девушка бросила кошелек, бегом кинулась через улицу и чуть не угодила под автобус, а одинокая женщина лишилась чувств. А когда она очнулась, оказалось, она лежит в ризнице и какая-то дама с очень знакомым лицом подает ей стакан воды.