Даю образчик его зрелого красноречия в баре Ирландского клуба старших офицеров, хотя сам Джорджи Фредди Эрни Берти Аткинсон высокомерно забракует это посягательство на неповторимый оригинал, эту пачкотню, припечатав ее, смотря по настроению, либо итальянским словцом «un pasticcio» [89], либо французским «un pastichage», либо старофранцузским «pasté» («Как говаривали при Капетингах»), либо латинским «pasta» («Как мог сказать Цицерон»), либо греческим «πδστή».

— Вот со мной казус так казус! — громогласно объявит он собутыльникам. — Когда 11 ноября 1918 года, в десять часов поутру или около того, дотоле беременная мною женщина трепетно вложила меня, трепыхавшегося уже минут двадцать с секундами, в простертые, трепещущие длани моего отца, коему, отмечу с удовлетворением, она доводилась дражайшей половиной, то, принимая в расчет дату, впредь помечаемую в календарях как День перемирия, нимало не удивительно, что старый дурак моментально решил наречь меня Джорджем Фредериком Эрнестом Альбертом, выражая тем свою горячую признательность не господу богу, в каком случае пришлось бы назвать меня Иисусом Христом, а королю Георгу Пятому, царствующему величеству Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, кормчему прежде процветавшей империи и по совместительству номинальному адмиралу флота, полковнику канадской конной полиции и прочая, чему пространнейший реестр дает любая британская энциклопудия.

— Когда я говорю, что мой родимый обалдуй на всю жизнь пометил меня этаким клеймом, я не допускаю мысли, что он сделал это сознательно. Насколько могу судить, мозгов у него была та самая малость, что потребна страховому агенту, при том что он с небывалым успехом обрабатывал житейски беспечных ирландцев. Нет, я всего-навсего хочу сказать, что поступил он со мной так же безотчетно, как иной накручивает в полночь будильник, предоставляя дражайшей супруге, отсунутой к стенке, раскручиваться самостоятельно. Однако, джентльмены, заверяю вас, что, даже изведав потом всю прелесть его поступка, я не счел себя вправе пенять ему за глупость, да и сейчас его не виню, в чем торжественно присягаю, подъемля указательный палец.

— И то сказать: с его окружением, происхождением, воспитанием и религиозными убеждениями — какой толики здравого смысла можно ожидать от человека в доисторическом Дублине восемнадцатого года? Роялист до конца ногтей, буржуа до каблуков, первометодист первейший. Уличные сходки «возрожденцев», сродников Армии спасения. Псалмопение не снимая котелков. Барабанная дробь на Библии. Придите ко Христу! Абсолютная убежденность в собственном спасении и не менее истовая убежденность в проклятии, легшем на всех остальных. Могли, спрашивается, такой дядя предвидеть, что через жалкие два года сей британский, по отчему обетованию, остров превратится в свободную, клокочущую Ирландскую республику? Но если я прощаю старому хрычу, что он был не в состоянии предвидеть эту политическую катавасию, когда ладил к моему хвосту красную тряпицу под названием «Джорджи-Фредди-Эрни-Берти», то я его осуждаю — и сурово осуждаю — за неспособность и в дальнейшем раскумекать, что к чему, и за наречение следующей злосчастной четверки (все сплошь девицы) именами еще четырех членов английского королевского дома. Вследствие чего старшая из сестер стала Александрой Каролиной Марией Шарлоттой Луизой Юлией. Другую в мои детские годы мы звали: Амелия Аделаида и Прочее в Этом Роде. Третья была просто КАК, что означало: Каролина Амелия и Компания. Четвертую, и последнюю, дочь он назвал в честь августейшей крольчихи Марии Шарлотты Софии Мекленбург-Стрелицкой, коя успела произвести своему супругу, королю Георгу III, пятнадцать штук детей, прежде чем его императорское англо-германское величество окончательно своротил с ума.

— Какие муки, сколько яду приняли сестрицы в школе из-за своих поносных кличек — это мне неведомо. Но я как сейчас слышу, с каким ехидством окликали меня прямо в школе и во всю глотку шовинисты-однокашники с Маунтджой-сквер: «Привет, Джорджи Фредди Эрни Берти!» — при разгуле ксенофобии зажигая в своих зеленых ирландских глазах убийственное презрение, а в настроении не столь ура-патриотическом кривя губы в гримасе, для которой я могу подобрать только слова l’équivoque sympathique…[90]

Герой монодрамы? Да, это был его жанр. В его раздражающем действии привычно подозреваешь букет из портвейна, претенциозности, позерства и помады. Добавить еще что-нибудь на «п»? Пачули? Имеется и этот запашок, ибо он был и есть эдвардианская отрыжка. И все-таки отдадим человеку должное. Не будь у него несчастной манеры сопровождать свое говорение зобастой пеликаньей ухмылкой и не сбивайся его веселое лукавство на эстрадное комикование с подмигиванием, тычками в бок и шевелением бровей — он, пожалуй, выдержал бы сравнение с блистательными героями других монодрам, вошедшими в дублинские предания. Не было у него их профессиональной уверенности в себе.

Сколько бы ни тряслись над своими dits [91] краснобаи вроде Уайльда, Шоу, Стивенса, Йейтса или Гогарти, они расставались с ними легко, уверенные, что мяч не уйдет с поля, что публика оценит игру. В балагурстве же Джорджи Фредди чувствовался покаянный надрывчик, он словно каждую минуту был готов отшлепать себя, пока не досталось от других.

— Баста!

Этим он обычно скреплял речь, свидетельствуя, что выбранный им тезис блистательно защищен. И достаточно топтаться на месте, договоримся, что его отец был не только дураком, но сумел остаться пришлым, человеком со стороны, и в революционной заварухе двадцатых годов он просто чудом избежал дегтя и перьев, а то и лютой смерти. Он и потом годами искушал судьбу, изо дня в день нахваливая Джорджи Фредди своим закатывающим глаза коллегам за общей трапезой в переполненном подвальчике «Восточного кафе» Бьюли на Графтон-стрит. Место заслуживает внимания: кафе вместо клуба или ресторана означает, что у его конторы был скромный размах деятельности. Что до отцовской похвальбы, то она, конечно, наскучивает окружающим, но, случается, забирает их за живое — что одному радость, то другому печаль. Вспоминая собственных сыновей, заскучавшие коллеги понуро ежились. Обиднее всего в стариковском хвастовстве было то, что Джорджи Фредди действительно делал блестящую карьеру: определившись в дублинский Тринити-колледж бедным стипендиатом, он окончил его с первой степенью по античной литературе, с золотой медалью по греческому языку, с основательным знанием итальянского и французского языков и литератур и хорошим пассивным знанием немецкого языка. И совсем обидно, что блистательное его восхождение продолжалось и после: в 1942 году он сменил университет на погоны лейтенанта британской армии, в пустыне ему дали капитана, в Италии произвели в майоры.

Старик же Боб Аткинсон после Италии произвел себя в чин бога-отца. Благодаря донесениям от Джорджи он мог теперь подолгу, входя в подробности о сроках, плацдармах и стычках, потчевать страховое застолье рассказами о том, как во главе 8-й армии Джорджи высадился в Сицилии, овладел Катанией и Мессиной и, пройдя между Сциллой и Харибдой, ступил на итальянский материк. Там-то и произошло не имевшее себе равных событие, после которого наш старик, пропоров все этажи и шиферную крышу, огнеметно взмыл из пахучего подвальчика Бьюли в дублинское сентябрьское небо, усеянное чайками.

Этим событием была встреча Джорджи с командующим 8-й армией генералом Александером в перепаханной снарядами калабрийской деревушке Гальяна — дело было душной сентябрьской ночью вскоре после взятия Реджо-ди-Калабрия.

— Вообразите, джентльмены! — ликует за кофе старый пень. — В какой-то развалюхе среди калабрийских вулканов, на кишащем блохами чердаке, отлеживая задницу, спит сном праведника, мертвецки и без задних ног, забуревший, как памятник, от пыли, грязи и боевого пекла, раскосмаченный после дневного побоища с итальяшками бравый малый капитан Джордж Фредерик Эрнест Альберт Аткинсон, мой сын, плоть от плоти моей, — он спит, а боевой товарищ его будит, и он спросонья лупит глаза на яркий свет за окном. Он думает — это встает солнце. А это фары военного джипа.