— Твоя бабушка — та бы конечно. Она бы все высказала, да еще с каким напором. Анадиона — нет. Ее могло бы прорвать с мужем, даже со мной, с тобой — никогда. Так — пожать плечами или уж нарыдаться втайне. А на людях разве что веко дрогнет: дескать, «быть бы поумней» или «следовало бы догадаться». В безличной форме. Не сказала бы «ты». Не сказала бы «я». Слишком гордая. Анадиона ведь была ужасно гордая.

Нана рассказывала, что обе они крепко держали себя в руках, что предела откровенности они достигли, когда Анадиона медленно повернула на пальце обручальное кольцо, а Нана выразительно глянула на ее жемчужное ожерелье. Ах, если бы (тут Нана почти вскрикнула), если бы хватило у них духу взять да расхохотаться наперекор всему — не затем, конечно же, не затем, чтобы пойти на мировую с обоюдным негодяем, а чтобы положить конец собственному трусливому двуличию. В конце-то концов, мы все трое друг друга обманывали. «Грошовое лицемерие!» — яростно повторяла Нана, когда я отвез ее с похорон Анадионы все туда же, в особняк на Эйлсбери-роуд, но, чтобы я не счел эту фразу лазейкой для себя, жестко прибавила: «А ты — подлец!» и еще, очень справедливо: «Не стоил ты ни одной из нас!» Но, сидя в ее облицованной красным кафелем кухоньке-гостиной (когда-то в цоколе дома обитали слуги) и глядя, как она, полнотелая и подвижная, проворно готовит нам кофе по-ирландски — надо было согреться после промозглого кладбищенского тумана, — я не мог из себя выдавить ни слова в ответ. Этаж над нами, такой знакомый, обжитой, такой излюбленный, вконец опустел.

— Ты не думай, я с тобой вовсе не помирилась! — строго сказала она, протягивая мне горячий стакан и как бы намекая своим «вовсе», что примирение все же не исключено: может статься, ей нужно то самое, чего так хотела Анадиона и от чего так свысока отказалась ее мать? Нана, конечно, не станет выдвигать свои условия — когда ей надо, она прекрасно изъясняется молча. От нее можно ждать красноречивой интонации, медленного поворота головы вслед старой школьной подружке с маленькой дочерью, упоминания о браке столь же отдаленного, сколь и очевидного. Как след Пятницы на песке.

А почему бы и нет? Видит бог, мое теперешнее жилище домом не назовешь. Круг друзей? Вот уж не отказался бы! Сослуживцы? Может быть, она захочет, чтобы я поступил на работу? Мне нынче сорок, и я совсем не против. (Вполне могу представить, как мне дружелюбно скажут: «Прекрасно, вы у нас проработаете еще добрых лет двадцать!» — а я подумаю: «Или тридцать с лишним, если вы не отправите меня на пенсию к десяти годам?») Нана с сомнением поглядела на меня.

— Боб! Помнится, Анадиона сказала мне год назад: «А ведь такой старик». Сколько тебе лет на самом деле?

Никто меня об этом еще никогда не спрашивал. Ана и Анадиона слишком памятовали о своем возрасте, чтобы задавать такие вопросы. Чуть напугавшись, я, однако, сообразил, что подсчитывать мои девяносто лет на земле больше некому. Посмею ли я сказать Нане: «Мне сорок»? Я подумал: «Но ведь это же правда!» — и немедля скостил пять десятков из девяти.

Я. С божией помощью мне ровно сорок. Почти вдвое больше, чем тебе, девочка.

Нана. Ох, врешь! Лесли говорил, что тебе было двадцать, еще когда вы с ним познакомились.

Я. Ну, Лесли! Он всегда преувеличивал. Он, наверно, путал меня с моим братом Дж. Дж. У Лесли вообще была каша в голове. Разве я такой старообразный?

Нана. Да нет, ты еще хоть куда. Какое, впрочем, значение имеет возраст! Самому интересному мужчине, какого я видела, было шестьдесят, он был парижский художник.

Я. По сравнению с ним я сопляк. Мне правда сорок. Можешь мне поверить.

Нана (допив остаток своего кофе с виски, с очаровательными кремовыми усиками на верхней губе). Тебе поверить? Я тебе, твари, и на пять минут не поверю. А вот не завести ли, наоборот, молодого любовника, который не будет верить мне?

(Внезапно сощурившись и насторожив уши.) Пойди взгляни, кто там, а?

Я. Кто? Где? (Я был оглушен ее угрозой.)

Она (подняв и скосив глаза в сторону парадной двери.) Молодость стучится в дверь. Тук-тук-тук! Ту-у-ук!

Я вышел и поглядел влево, на крыльцо. Красивый юноша, плечистый, увеличенный туманом, смотрел на меня сверху вниз из-за чугунных перил. Смуглый, голубоглазый, простоволосый, скуластый, с победительной белозубой улыбкой американца, враз упраздняющей Атлантический океан и столетия европейской классовой розни.

— Здрасте! — сказал он дружелюбно. — Меня зовут Б. Б. Янгер. Вы здесь живете?

Мой внук.

— Как вы сказали? И кто вам нужен?

— Я — Роберт Бернард Янгер. Пробую немножко раскопать семейную историю. Отец мой был Джимми Янгер. Дедушка — Стивен Янгер, из Каслтаунроша, что в графстве Корк. Я ищу мистера и миссис Лонгфилд. Некий мистер Лонгфилд пару лет назад виделся с моим отцом, Джимми, в Филадельфии. Он сказал, что знает одного Янгера, тот жил с ним рядом в Дублине, Дан-Лэре. Я с утра уж раз десять звонил туда и в этот дом, никто не отвечает.

— Миссис Лонгфилд похоронили сегодня утром. Мистер Лонгфилд умер в прошлом году.

— Вот незадача! Моему отцу и моему деду, Старику Стивену, все это было очень важно. Мне тоже очень важно.

Миг застывает. Память вслушивается в слабые биенья. Трепеты припоминанья в старческих сердцах. Безмолвная улица. На голых ветвях клочьями осела мгла, с моря и берега веяло сыростью, плыла туманная дымка. Мои очки затуманились. И может статься, затуманились все окна вокруг Дублинского залива. Родственные связи явлений. Плющ уронил с крыльца мутную каплю мне на стекло очков. Я снял их и принялся протирать, не спуская с него глаз.

— Ищете, значит, свои корни в Дублине?

— Нет, я по всей Ирландии буду разузнавать о Янгерах.

Побывает в Каслтаунроше и найдет там мое имя в приходской книге девяностолетней давности. И это еще цветочки. За мной стояла Нана. Сандаловый аромат. Их взгляды встретились: сверху — приязненный, снизу — приветливый.

— Да пригласи же его, — радушно сказала она. — Идемте в дом. Спускайтесь сюда вниз. А то погода гнусная, промозглая.

Он сбежал по гранитным ступеням. Мы дожидались в дверях, и слышно было, как хрустит гравий у него под ногами.

Баста. Я печатал всю ночь. Пальцы онемели. Она сказала вчера вечером насчет моего «жизненного кризиса»: «А ты все запиши». В одну секунду человек побеждает или проигрывает, рождается или умирает, влюбляется или разлюбляет. В году — тридцать миллионов секунд. За шестьдесят лет сердце отстукивает два миллиарда раз. Искусство и Память слишком многое упускают. А я хочу извлечь квинтэссенцию. Сандаловый аромат отмершей любви. Звонят к заутрене. 7.15 или 9.45?

Я только что раздвинул занавеси.

Солнце! Голубое утро! Спать! Но не в тени деревьев за последней рекой. Пора! Любовь! Жизнь! Снова молодость!

В то утро после похорон Анадионы, пока он, стуча каблуками расшитых сапог, сбегал по одиннадцати гранитным ступенькам, пока похрустывал гравий на дорожке, я успел прошептать Нане:

— Давай поскорее его спровадим, это просто какой-то американский ирландец, он свихнулся на поисках дальних предков.

Она не послушалась: ей-то нечего было опасаться. Он вошел, и я его поневоле представил:

— Мисс Лонгфилд, это мистер Роберт Янгер. Меня зовут Б. Б. Янгер.

Он сердечно пожал нам руки (ей — пожалуй, слишком сердечно), с улыбкой говоря:

— Вероятно, это с вашим отцом, мисс Лонгфилд, отец мой Джимми Янгер встречался в Филадельфии несколько лет назад. Очень рад познакомиться, сэр. Вы, наверно, все знаете о Янгерах, в том числе и о нашей американской ветви.

Она пригласила его снять пальто и садиться, предложила кофе по-ирландски и, вопреки его благовоспитанному полуотказу, включила кофейник и загремела посудой, доставая чистые стаканы. Что было делать? Она со всеми держалась одинаково: открыто и добродушно, безбоязненно и дружелюбно.