— Я уже чуть ли не все комнаты в доме разорил, — сказал Кэрью. — Собираюсь продать все, кроме вот этих книг.

Они пересекли холл и подошли к большому книжному шкафу. Учитель заглянул в него с любопытством.

— Все больше ирландские, — сказал Кэрью. — Семейная хроника… Эти книги я сохраню.

— А где, — спросил учитель, впервые заговоривший после того, как спросил про плотину, — где вы поселитесь, лорд Кэрью?

Кэрью похлопал себя по груди.

— Мне уже недолго осталось. — Он залпом выпил свой коньяк. — Если позволите, я довезу вас до ворот?

Учитель ответил не сразу. Потом сказал:

— Благодарю вас. Буду премного обязан.

Они поехали в объезд озера. У дальнего конца его Кэрью притормозил машину на несколько секунд полюбоваться видом. В воде зелено отсвечивала одна звезда. Вдалеке из дверей холла на мгновенье вырвался клин света. На фоне догорающего заката строгие, прямые линии дома вырисовывались особенно четко.

— Отличный дом! — сказал учитель нехотя.

— Был, — отозвался Кэрью.

Они покатили по гравию к воротам, к коттеджу и к пруду.

— Спокойной ночи, мистер Кеннеди. Берегите себя.

— Спокойной ночи, лорд Кэрью. Я полагаю, сестрам понадобится и этот коттедж?

Кэрью пожал плечами, включил зажигание и уехал.

Когда огоньки машины исчезли из виду, учитель пошел к себе. В пруду, над которым, шелестя, склонялись ивы, тихо сияла звезда. Он долго стоял и смотрел на ее безмятежное отражение. Потом она начала меркнуть у него на глазах. В небе плыли облака. Звезда еще раз вспыхнула, ярче прежнего. И погасла.

Он вошел в дом и закрыл за собой дверь. Сидя у себя в кресле, он слышал, как нашептывает что-то ива, обращаясь к воде и к ограде. И как это он останется без своего пруда?

Существуют две разновидности ирландцев, которые я не выношу. Первые из кожи лезут вон, чтобы вести себя так, как — на их взгляд — должны вести себя англичане. Вторые из кожи лезут вон, чтобы вести себя так, как — на их взгляд — должны вести себя ирландцы. Эти последние невыносимо скучны. И вот таков Айк Дигнам. Он считает, что ирландцы остроумны, и поэтому пересыпает речь вымученными остротами. Он воображает, что ирландцы обладают богатой фантазией, поэтому постоянно рассказывает всякие небылицы. Кроме того, он вбил себе в голову, что ирландцы от природы чертовски насмешливы, что прекрасно уживается с его представлением об ирландцах как о больших реалистах, поэтому он готов порицать всех и каждого за недостаток здравого смысла. Но поскольку он верит также, что нет на свете людей снисходительней и сердобольней, чем ирландцы, то неизменно кончает свои гневные тирады словами: «Однако будем уповать на то, что в душе бедняга не так уж плох». В результате, разговаривая с ним, никогда не знаешь, с кем, собственно, ты сейчас говоришь — с Айком ли фантазером, Айком-реалистом, Айком — злым насмешником или же с Айком-добряком.

Уверен, что этого он и сам толком не знает. Он газетчик — ведет раздел внутренней политики. Мне приходилось быть свидетелем того, как, сделав из человека отбивную, он заявляет потом за кружкой пива, смущенно похохатывая:

— Ну и штуку же я отмочил. Знаете, что я написал в своей колонке о Гарри Ломбарде? Я написал: «Нет такой темы под солнцем, которая не исторгла бы из его уст потока красноречия, водянистого, как молоко ослицы». Ей-богу, мы, ирландцы, — кошмарные люди. Он наверняка перестанет теперь со мной разговаривать.

Одним словом, правая рука его не ведала, что творит левая. Но самое возмутительное то, что жертвы его разговаривать с ним продолжают, причем вполне дружелюбно, и это уж вовсе непонятно, если припомнить все, что он говорит и пишет о них. Именно он сказал о некоей даме, взявшей в привычку забрасывать газеты письмами в защиту министерства путей сообщения: «Ну разумеется, она пишет, а министр руководит у нее под блузкой». Однако министр путей сообщения принадлежит к числу его лучших друзей и говорит о нем: «Кто? Айк Дигнам? Ну конечно. Да что вы все на него насыпались? В душе он парень совсем неплохой». И, что самое поганое, в душе Айк действительно совсем не плох. Я уже давно примирился с тем, что моему пониманию смысл сего недоступен. Вероятно, тут есть какая-то туманная связь с надеждой, утешением, отчаянием и верой в беспредельное милосердие господа бога.

Естественно, что врагов у Айка не меньше, чем друзей, и вот это недоступно его пониманию. Если ему сказать:

— А ты вспомни, что говорил о нем в прошлом году. Ты сказал, что стоит ему запеть песню о Голуэйском заливе, и залив на глазах превращается в грязную лужу.

Айк только расхохочется:

— Но ведь это шутка! Кто же станет на это обижаться?

— А как бы тебе самому понравилось, если бы кто-то сказал что-нибудь подобное про тебя?

Он не дрогнув ответит:

— Я бы ничуть не обиделся. Ничуть! Я бы понял, что это не со зла. Я бы знал, что в душе парень он хороший.

Несколько недель тому назад ему пришлось самому испить чашу, которую он так любил подносить другим. Он сдуру написал книгу, то есть сделал то, что издавна желает каждый журналист своему сопернику. Тема его книги — или, вернее, брошюры — была «Роль ирландской лошади в ирландской истории», и это произведение в пух и прах разнес какой-то анонимный критик в одном из популярных еженедельников. Фраза, больно задевшая его — как, несомненно, и было задумано, — гласила: «В чистокровных лошадях мистер Дигнам разбирается слабо, зато по части полукровок он большой специалист».

В тот самый день я встретил его в баре «Муни» на набережной. (Он сидел, погрузив взор в бездонный омут пивной кружки. При моем появлении он остановил на мне скорбный взгляд, не оставляющий сомнения в том, что уязвлен он глубоко.

— Видели, что в «Сан» о моей книге пишут? — спросил он и, когда я кивнул, продолжал: — Подлая газетенка! Подлый листок! Злопыхательский! Вот что это такое. Исходит ядовитой слюной. Человеконенавистники! Узурпаторы! — Он хлопнул ладонью по стойке. — Им бы только все крушить!

— Наверное, кто-то отыграться решил.

— Да что я кому плохое сделал? Ну пройдешься когда на чей-то счет — так ведь это обычное дело среди журналистов. Сегодня я, завтра ты. Неужели кто-то воспринимает меня настолько серьезно?

— Так ведь и этот критик всего лишь проехался насчет вашей книги.

Он снова в возмущении хлопнул ладонью по полированному дереву.

— Именно это мне больше всего и не нравится в статье. Подтекст! Какие-то намеки. Почему бы ему было не сказать прямо, что он думает, как подобает мужчине? Анонимность, вот что отвратительно! — Он устремил на меня сверлящий взгляд. — Как вы думаете, кто ее написал?

Я развел руками.

— Я думаю, — брюзгливо сказал он, — что ее написал Малвени. Я как-то здорово его раскатал в своей колонке. А уверенности все-таки нет. Вот в чем вся пакость! Ему б ума на такое не хватило. — Он глянул на меня из-под ресниц. — Слушайте, а это часом не вы?

Я расхохотался и сказал ему, что еще не читал книги. Я, конечно, купил ее (что было неправдой) и собирался прочитать (что опять-таки было неправдой).

— А то, может, это пьянчуга Кэссиди, — сказал он. — Этот тип затаил на меня злобу после того, как я написал, что его выступление в парламенте отличалось исключительной трезвостью. — Он тихонько рассмеялся. — Все, конечно, поняли, что я хотел сказать. Как по-вашему, мог это быть Кэссиди?

— Айки, с тем же основанием вы можете подозревать еще с дюжину знакомых.

— Я могу подозревать кого угодно, — прорычал он. — Кого угодно! Черт подери! Уж если мне нужно что-то кому-то сказать, так я говорю это прямо в лицо. Зачем играть в прятки? — Он придвинулся ко мне и зашептал: — Мне вот что пришло в голову — может, это тот рыжий сукин сын из «Олл Соулз Клаб». Он вообразил почему-то, что я против церковников. Тогда как… — он гоготнул, — вовсе это не так. Самое забавное, что я совсем не против.