Подходящее для него последнее слово — «лечу». Он таял и таял — и стал крохотным, как комнатная моль, хотя разговаривал, как человек. Я давно уже перестала кормить его с малюсенькой медицинской ложечки и поить молоком из соски. Под конец я ухаживала за ним, точно за шелковичным червем на стадии куколки; он, правда, не развивался из личинки в бабочку, а завершал свое исчезновение из жизни, превращаясь в собственный призрак. В последний вечер он, обложенный ватой фантом в спичечном коробке, сверкал, как скарабей. Так теперь видится мне всякая комнатная моль с торчащими тоненькими сяжками над двумя парами крылышек, коричневых и бесцветных, узорчатых и невзрачных. Когда наутро, в день его рождения, я пришла снова полюбоваться его прелестью, коробок был пуст.

Северо-западный ветер доносит звуки оркестров. Вот и опять день святого Патрика. Его день рождения. Вяло мотаются дождевые завесы — то-то мне так зябко. Да, хорошо, что он ушел первым. Тело мое начинает сдавать: он бы, наверно, еще и не заметил, или нет, он был наблюдательный, заметил бы, но так, между прочим, — он во всем видел отражение того идеала, который пестовал в душе и который выпестовал его душу. На коленях у меня лежит рукопись. Я перебрала все его оставшиеся вещи и уничтожила, продала или раздарила их — мне не нужно горьких напоминаний. А с этим не знаю, что делать. Оставить своим душеприказчикам, пусть разбираются? Показать мисс Пойнсетт? Наизусть знаю, что она скажет. Назовет это стряпней, объявит, что вся эта чехарда с годами — заведомое надувательство. Ни один философ, которого я уважаю, не выжил бы в тесной клетке ее разумности. Ей не довелось никого близко узнать. А я жила вместе с ним и любила его. Послушав каватину Генделя «Царице любви», она бы наверняка прежде всего отметила, что истории неизвестны точные свидетельства существования такой женщины. Впрочем, я не совсем ее осуждаю. В данном случае действительно кое-что озадачивает. Показательный пример жизни Б. Б. недостаточно показателен, цель ее удвоения настолько не достигнута, что поневоле задумаешься, точно ли, «как дети давят мух», боги нас, правда, не «губят», но вынуждают жить на потеху их небожительствам [71]? Ведь эксперимент с постепенным возвращением Янгеру юности и ясности должен был издевательски продемонстрировать, что, если даже нам по-божески прибавить жизненного опыта, все равно мы, смертные, ни черта ничему не научимся. Однако, чтобы нам, смертным, вынести суждение по этому поводу, надо иметь возможность сравнить Бобби Янгера, известного нам по его второй жизни, с Бобби из первой, а среди действующих лиц его жизнеописания прежде его близко знали только моя бабушка Ана ффренч и сами боги; боги играют в молчанку, а она была выдумщицей, попросту неспособной рассказать о чем-нибудь по всей правде, — и в итоге насмешка повисает в воздухе. У меня такое чувство, что боги давным-давно обо всем этом позабыли; часто ведь кажется, что они вообще забыли о нашем мире, сотворенном от нечего делать неким божественным утром: слепили снежок из олимпийского облака и лениво зашвырнули его в безбрежное пространство — а все пышное и горестное великолепие земной цивилизации, все до последней мелочи, создали сами люди трудом миллионов лет.

Лежа в постели, исписывая последнюю страницу его воспоминаний, едва-едва слыша далекие праздничные оркестры и поглядывая на неслышную переступь дождя, я забавляюсь и мучаюсь совсем другим вопросом. Я притворяюсь, будто слышу мышиный шорох за дверью спальни и будто, стоит мне лишь опустить взгляд, и я увижу ползущие из-под двери желтые листы — предложение мне молодеть и молодеть, а Бобби, который здесь, рядом со мной, крохотный, как моль, станет расти и взрослеть. Первые два года он, горячий, сонный ребенок, будет лежать в постели, у меня на руке. Затопочет по дому послушным пятилетним малышом. В тринадцать лет он начнет в меня заново влюбляться! — а что? — мне тогда станет чуть больше пятидесяти, цветущий возраст. Что это — «Марсельеза»? Пригласили оркестр из Франции? Aux armes, citoyens! Formez vos batallions! Повседневность куда-то отодвигается. Перед глазами мечется крошечная золотистая мошка. Почти в надежде я обратила взгляд к двери. Что же я? Ну, то есть если я сейчас и правда увижу желтые листы — что же я, согласна повернуть жизнь вспять? Согласна? Да еще бы! На все, с первого до последнего мига, с мальчиком, взрослым, стариком. Вновь и вновь и вновь и…

Марки

Маргарин

Лондонская библиотека

Резинка для трусиков

Тучи медленно поднимались над черной грядой, и ее обтягивало ободком рассвета. Я пригнулся, через чердачное оконце выглянул наружу и сказал Рори, что тьма кромешная; и правда, было куда темнее, чем прошлой ночью, когда нам светила полная луна. Рори лежа приподнялся на локте и спросил, не слышно ли мне чего из-за реки.

На всем была рассветная сырость. Она окутала беленый щипец пристройки подо мною, висела над мокрым сеном в закуте, и, как пасмы тумана прошлой ночи под пронзительным лунным светом, она плыла по правую мою руку над гремящей рекой. Я так и видел, как, странно кружа, поток несется сквозь этот ни брезг, ни день, ни темень, свистя камышом и ольхою, и накрывает камни, по которым мы рассчитывали бежать на ту сторону, в горы.

И я шепнул Рори, что слышу только, как бурлит в запрудах вода, и он соскочил с лежанки и стал клясть сволочь-реку, потому что из-за нее, подлюки, черно-рыжие теперь пришьют нас и не поморщатся.

Я стоял босиком на голых досках, выглядывал наружу, я вспомнил прошлую ночь, и меня пробрала дрожь. Мы отступали из Инчиджилы проселками, и, двое с ним, мы заблудились на голом каменистом месте, что здесь зовется Падь, где и днем-то трудно пробраться, а ночью подавно. Вверх-вниз, вверх-вниз мы брели, спотыкались, и у меня глаза уже слипались на ходу, и не было сил поправлять патронташ, когда он сползал с плеча. Рори, деревенский малый, видно, нисколько не устал, а у меня рубашка липла к спине от холодного пота. Туман белым одеялом висел под луной, укрывая округу, и вдоль и поперек ее исчертили черные длинные тени. Вверх-вниз мы брели, туман густел, мы вязли в дряблых лощинах, под ногами чавкал мокрый дерн, и сердце обмирало от страха. Вечером еще, пока не пала ночь, я вдруг услыхал с поймы шум и бросился на землю плашмя, щелкнув затвором, а Рори ругнулся и спросил, неужели же я собираюсь с ними сражаться. И у меня уже ни на что не стало духу, только б на них не напороться, только б уйти, перебраться до света через реку, через большак и выбраться в горы на ту сторону, в Балливорни. И мы брели, спотыкались, и нас пугал любой, самый простой ночной звук: птичий крик, собачий лай, будто на два голоса — гав-гав, и тихо, и опять гав-гав, — и так всю ночь напролет, то с одного, то с другого ската. Люди говорят, ничего нет тоскливей собачьего лая в ночи, а для нас ничего не было тоскливей странного мигающего огонька, дальней-дальней точечки света на темной пустой земле, озаренной только луною с неба. Огонек говорит про друзей, про очаг, про совет и помощь, а нам он говорил про слепой, одинокий путь без конца, а может, про пулю в башку еще до света.

Только раз мы отдохнули, это когда Рори стало невмоготу и он бросил осторожность к чертям и закурил, прикрывая ладонями сигарету. Я растянулся на мокром мху — господи, поспать бы так часок-другой — и отгонял сон, глядя, как занимаются заревом ладони Рори, когда он затягивается. Луна убавилась всего на несколько ночей, и она казалась мне теперь бедовой девчонкой, и черный выем казался беретиком набекрень на пухлой ее голове, и она усмехалась нам обоим. Чума с ними, говорил Рори, ну их к бесу, двум против двадцати все одно не сладить. Рори потянул меня за рукав, и снова мы пошли, и я ругался, что Рори плутает, словно нездешний, а Рори ругался, зачем я, сопля городская, сунулся в горы. А потом мы услыхали, как в мокрой лощине топочет скот, и сами бросились вниз по круче, туда, где издревле продолбила себе дорогу река, мы бежали, съезжали, пока из ночи не выступила дивная купа деревьев и с ними рядом темная глыба дома. Рори признал дом Дэна Джеймси, и мы стали колотить в дверь прикладами, и нам хотелось только есть, спать и увидеть лица друзей. Она окликнула нас из верхнего оконца, и Рори назвал свое имя. Привычная ко всему и жалеючи нас, она спустилась, босая, и длинные черные волосы висели у нее по плечам, и черный плащ внакидку не сходился на белой груди, и ветер рвал как бешеный пламя клонившейся у нее в руке свечки.