— Черт! — говорит он. — Какой яркий сюрприз.

— Сюрприз? — говорит однополчанин. — Ты говоришь — сюрприз? Ты его получишь, если мигом не спустишься, потому что, — говорит, — сюрприз называется: генерал на пороге, и он вовсю жаждет твоей голубой ирландской крови.

— А что за генерал такой блестящий? — спрашивает наш удалец.

Соратник встает по стойке «смирно» и звонко, как на плацу, отчеканивает:

— Генерал Харольд Руперт Леофрик Джордж Александер, ирландский гвардейский полк, кавалер орденов «Военный крест» и «Звезда Индии», адъютант Его Величества, с 1936-го взысканного божьей милостью, уроженец Тирона в доброй старой Ирландии…

— Излишне говорить, джентльмены, что, услышав генеральское имя, наш Джорджи быстренько спускается вниз, не забыв застегнуться на все пуговочки… Там он печатает шаг на кухню, козыряет, гадая, где мог Александер оплошать, пока он прикорнул, а тот культурно, одним пальцем козыряет в ответ.

— Капитан Аткинсон, — говорит Алекс, не повышая голоса, ибо он при всех обстоятельствах сама вежливость и обходительность, прирожденный джентльмен, настоящая ирландская косточка, — я сожалею, капитан, но должен высказать, что, по моему ощущению, эта деревня воняет. Подобная мерзость не способствует здоровью и боевому духу солдат. Вы отвечаете за этот участок — чем объясните такое положение?

— И что же Джорджи, джентльмены? Дрожит? Меняется в лице? Трепещет? Ничуть не бывало. Невозмутимый, как этот огурец на моем сандвиче, он смотрит Алексу прямо в глаза.

— Мерзость? — говорит он, а мы примем к сведению, что в Тринити-колледже (Дублин) он имел золотую медаль за древнегреческий. — Совершенно согласен с вами, сэр. Вонь тут несусветная. Не деревня, а помойная яма. Соблаговолите, однако, припомнить, сэр, читанного вами в Итоне Геродота — это книга третья, глава четвертая, параграф первый, — и вы, наверное, вспомните, что уже в 434 году до рождества Христова эта деревня была грязной, зловонной и поганой.

— Кишащий блохами калабрийский шинок, три минуты второго ночи — как, по-вашему, реагирует Алекс? Он закатывается смехом. Заливается. Помирает со смеху!

— Насколько я понимаю, капитан, — говорит он, посерьезнев, — вы лингвист, ученый человек? Какими еще языками вы владеете, кроме греческого? — Джорджи отвечает, что в придачу к золотой медали за древнегреческий он свободно владеет итальянским и французским и сносно знает немецкий. Тут генерал поднимает палец. — Золотой человек. С настоящей минуты считайте себя произведенным в майоры. В семь утра явитесь в штаб армии и будьте готовы к назначению военным комендантом города Реджоди-Калабрия, а там посмотрим. — С этими словами он разворачивается, скрипнув начищенными коричневыми сапогами, забирается в джип, и оглоушенный — именно оглоушенный, джентльмены, — майор Аткинсон только и видит, как фары кенгуриными прыжками уносятся в темную итальянскую ночь. Вот так мой мальчик стал майором, получил под свое начало первый итальянский город, отбитый союзными войсками. Разве не видим мы здесь воочию, джентльмены, как вершится история?

Безусловно! Кофейные чашки поднимаются в его честь. Воистину! Чашки пригубливаются. Однако…

Подобно известным нациям, свихнувшимся на истории — причем некоторые ходят у нас в лучших друзьях, — мы, ирландцы, двойственные люди: мягкие и жесткие, пылкие и расчетливые — и по этой причине у одного из сидевших за тем столом, у завистника с орлиным носом по имени Куни, эта опостылевшая байка про Алекса и Джорджи наконец так навязла в зубах с цинковыми пломбами (страховые агенты не замахиваются на золотые), что он побежал консультироваться к другу-профессору из клерикального мейнутского колледжа, а тот побежал к другу-археологу из дублинского Института усовершенствования, ирландцу-католику, — все насчет методистской байки: будто бы калабрийская деревушка Гальяна была смешана с грязью великим Геродотом в V веке до рождества Христова. Тщательно обрыскав весь свод сочинений историка, ни один из них не обнаружил даже глухого упоминания о таком населенном пункте в Великой Греции.

У Куни достало милосердия не сообщать об этом факте старику Бобу Аткинсону, потому что даже у распоследнего Куни есть сердце. Он подождал четыре года, выбрал подходящую обстановку и попенял к тому времени уже бывшему майору за ложь. Получив ответ, он медленно залился краской: побагровели шея, щеки, скулы, порозовела крутая маковка лысого черепа.

— Разумеется, — по своему обыкновению, ore rotundo [92] объявил Джорджи, — у Геродота нет упоминания этого местечка. Искать его там станет только невежда. Просто-напросто я внес краски в заурядную и совершенно реальную встречу, чтобы потешить старика, которого, кстати сказать и если вам интересно, вчера вечером мы доставили в госпиталь сэра Патрика Дана, что на берегу канала, некогда заслуженно звавшегося Большим. Сейчас там скверно. Осока. Тина. Консервные банки. Дохлые кошки. Старику совсем скверно. Мне врач сказал: у него не осталось сил даже умереть. Как бы сегодня вечером он не отплыл, подобно джойсовскому последнему листику на глади Лиффи, к своим холодным и сумрачным праотцам.

— Вы солгали, — настаивал Куни.

— Мистер Куни, с генералом Александером я говорил, как с вами. Майора получил. Комендатуру в Реджо-ди-Калабрия возглавлял, а это, кстати, не за тридевять земель от Фурий в Ионической Италии, отысканных благодаря свидетельствам Геродота, из коего по тем временам крупного и славного города, значением не уступавшего хотя бы сегодняшнему Дублину, он, как полагают, и отплыл бесповоротно и сам стал историей. Вы не возражаете, мистер Куни, если я передам отцу ваши добрые пожелания, оставив их искренность на вашей совести, пока он только готовится в свое дальнее плаванье?

— Сказавши ложь однажды, — не отставал Куни, — вы можете солгать и в другой раз.

— Я признаю, — кротко отвечал Джорджи, — что дал немного воли воображению. Это наша ирландская слабость. Вам, к сожалению, она вроде бы не свойственна.

Отставной майор. Для домашней жердочки тяжеленек. Английский костюм в тонкую голубовато-серую полоску, синяя жилетка с перламутровыми пуговицами, галстук дублинского Тринити-колледжа, свернутый зонт, «Таймс» (лондонская, разумеется, не дублинская) под мышкой, бледно-голубой, рассветно-бирюзовый платочек в нагрудном кармане, итальянские ботинки. В тридцать лет бывалый человек, с таким приходится считаться — до поры до времени, еще один странствующий воин, неволей возвращенный в домоседный Дублин. Задетый пулей в области паха в районе Потенцы («Еще дюйм — и я бы стал castrato»). Помотавшийся по свету: Франция приветила бедного студента, Греция пригрела обносившегося классика, жгучая Северная Африка согнала семижды семь потов, Сицилия обсушила, Великая Греция помочила дождичком, Англия демобилизовала, Ирландия приняла с распростертыми объятиями. Пенсию он не выслужил.

— Epikedeion, — вздыхал он и давал перевод: — Поминальный плач. Прощальное слово.

Укрепляясь духом, он творил легенду: он — чужой в городе, который был ему родным тридцать лет, с того исторического утра, когда в лечебнице неподалеку от Хэч-роу в Болзбридже объявился новый гражданин.

Место действия заслуживает внимания: это прелюдия к его мифу, domus omnium venerum [93], при всяком подходящем случае восторженно рекомендуемый в качестве знаменитейшего в Дублине отрадного дома, куда поставляли клиентуру семеносные наездники, берейторы, судьи на скачках, экспортеры породы, блюстители породы (в том числе лошадиной), именитые члены Скакового клуба, и вся эта публика днем и ночью валила посмотреть на дела своих чресел, нагрузившись ворохами цветов, словно тут Гавайи, а не Ирландия; к случаю и оплошно тащили в спальни ящики с шампанским посыльные от виноторговцев; лупоглазые поджарые борзые носились по устланным коврами, зловонным от мочи лестницам; и не зонтики оставляли в передней посетители, а уздечки, хлысты и панцирно жесткие, как кожаные бюстгальтеры, шоры. В школьные годы, годы прыщавые, нищенские, сеченные розгой пастора Маги, город обоснуется на Маунтджой-сквер. Он вспоминает, с какой гнусной ухмылкой выговаривали его голоногие приятели двусмысленное название площади, и то, что эта георгианская piazza ныне являет вид джойсовских трущоб, работало на порочащую, чистейшей выдумки легенду об испорченном мальчишке. Город поселился в его сердце, стал его dolce domum [94], когда роскошно, щедро, космично (его неологизм) раскрылся как метрополия духа в годы его учения в главном университете, основанном Елизаветой I. Арена и источник его громких побед, его alma noverca [95], чья рыцарственная королева, пробив первую брешь, сделала этого методистского пащенка джентльменом, светским человеком, солдатом империи, наследником всей мировой истории…