Она вошла, расставила тарелки, глазированный рождественский пирог, кофейник.

— Говори, говори! Ты ж мне ничего не рассказываешь.

Она склонилась над Максером в ожидании, бледные глаза широко раскрыты, губы в ниточку.

— Мой дядя Мэтти? А, ну да, конечно… он теперь уж не такой молодой. Но прошлый год я его там видел. Он отлично выглядел. На славу. Вот только сутулился малость. Но в прекрасной форме. То есть для его лет.

— Сядь поудобней. Ешь, ешь. Не обращай на меня внимания. У него теперь, уж наверно, большая семья?

— Семья? Ясное дело! Том у него. И Китти, то есть тетушка Китти, Китти, ну да, Китти. И… господи, где их всех упомнить.

Она пододвинула к нему булочки с бифштексами. Велела налить себе кофе и чтоб сказал, по вкусу ли он ему. Объявила, что рассказчик он никудышный, ничего от него не узнаешь.

— Расскажи мне все про родные места!

Максер набил полный рот, чтоб было время подумать.

— У них двадцать одна корова. Голштинки. Все как на подбор черные с белым. И красный коровник. И сосны стоят в ряд, загораживают от ветра. Эдак славно теперь глядеть на ветер в деревьях, а как настанет ночь, маяк давай тебе подмигивать, и…

— Какой такой маяк? — тетушка Лили свирепо на него посмотрела. Отодвинулась. — Ты что, рехнулся? Что еще за выдумки? Маяк посреди графства Лимерик?

— Маяк там, а как же! Я своими глазами в порту видал!

Но вдруг Максер вспомнил, где это он видел маяк — в магазине игрушек на Восьмой авеню, а за ним ферма, и красный коровник, и крохотные коровы, а вокруг всего этого катит и катит поезд.

— В порту, Мэтти, да ты в своем уме?

— Я его собственными глазами видел.

Глаза у него были круглые, точно игрушечные стеклянные шарики. Тетушка вдруг склонилась над ним, будто ива — совсем как когда-то склонялась мать, — и давай хохотать.

— Знаю я, про что ты толкуешь. На реке маяк, на Шанноне! Боже милостивый, сколько раз я его видала ночью с Баллингерского холма! А только порта там нет, Мэтти.

— В Фойнсе есть порт!

— О господи! — воскликнула она. — Это ж за тридевять земель! За целых двадцать миль! И разве из Бэлироуша откуда-нибудь увидишь поезд, нипочем, ни днем, ни ночью.

Они спорили и так и эдак, и вдруг она заметила, что кофе остыл, схватила кофейник и ринулась в кухню. Даже оттуда она все продолжала спорить, громко говорила, мол, конечно, можно увидать Манигейский замок и в ясный день излучину реки Дил, но никакого поезда, а потом заговорила, как переходят речку по камням, а воротясь, пошла болтать про Нормойлова быка — как он гнался за ними однажды жарким днем, прямо через пересохшее русло реки…

— Тетушка, — спросил Максер, — какого беса вы ни разу не написали домой?

— Ни разу, да? — с плутоватой улыбкой, будто дерзкая девчонка, спросила она.

— С того дня как уехали из Бэлироуша, ни слуху ни духу, мать всегда говорила — как сквозь землю провалилась. Ну и хороши вы!

— Доедай! — скомандовала она и хлопнула его по руке.

— Вы всегда тут жили, тетя Лили?

Она села, уперлась локтями в стол, подбородком в ладони и посмотрела на Максера.

— Здесь? Да нет… Ничего подобного! У нас с мужем был дом на Восточной пятьдесят восьмой. Муж изрядно преуспел. Умер богачом. Крупный ювелир. Пять лет назад он погиб в авиационной катастрофе, но я осталась со средствами. Только одной-то мне на что собственный дом, а в Бруклине у меня полно знакомых, вот я и переехала сюда.

— Прекрасно! Чего еще вам надо, одинокой-то женщине! А детей нет?

— Сын у меня. Но он женат, на польке, завтра с самого утра приедут заберут меня, чтоб вместе провести Рождество. У них квартира на Риверсайд-драйв. Он управляющий в большом универмаге, «Мейси», на Флэтбуш-авеню. Но расскажи мне про детей Бид. У тебя, верно, куча братьев и сестер? Отсюда куда поедешь? Назад в Ирландию? В Лимерик? В Бэлироуш?

Максер засмеялся.

— Куда ж еще? Теперь наш корабль пойдет в Лондон. И я стремглав в Бэлироуш. Расскажу, что повидался с вами, то-то все обрадуются. Станут про вас расспрашивать. Расскажите мне еще про вашего сына. У него семья?

— Про сына? Что ж, сына звать Томасом. А жену Кэтрин. Она красотка. И со средствами. Они очень счастливы. Он прекрасно обеспечен. Заправляет большим магазином компании «Сирз Роубак» на Бедфорд-авеню. Да, хороший мальчик. Лучше некуда! Как ты говоришь. Лучше некуда. У него трое ребятишек. Сисси, и Мэтти, и…

Голос тетушки Лили дрогнул. Она закрыла глаза, и Максер увидел, какая она старая. Она поднялась и из нижнего ящика комода достала альбом с фотографиями. Положила перед Максером, а сама опять села напротив.

— Вот мой мальчик.

Максер сказал, он на нее похож, а она сказала, он очень похож на отца. Максер сказал, он часто слышал, что ее муж был раскрасавец.

— У вас есть его фотография?

Тетушка пододвинула к себе фотографию сына и посмотрела на нее.

— Расскажи еще про Бэлироуш! — воскликнула она.

Максер пустился подробно описывать праздник урожая и тут заметил, что глаза у тетушки опять закрылись, дыхание стало тяжелым, и почувствовал, она его совсем не слушает. Потом она вдруг шлепнула ладонью по карточке молодого человека, и Максер понял, тетушка о нем и думать забыла, будто его тут и нету. Пальцы ее вцепились в карточку. Она исступленно швырнула карточку через всю комнату, та плашмя ударилась об оконное стекло, помедлила и соскользнула на пол. Максер увидел — снежинки, едва коснувшись стекла, тают. Когда он опять посмотрел на тетушку, она перегнулась через стол, седой клок навис над глазом, желтые зубы оскалились.

— Ты шпион! — бросила она ему в лицо. — Это они тебя подослали. Ты пришел шпионить за мной.

— Я пришел по дружбе.

— А может, из грошового интереса, как она там живет-здравствует? Ну и возвращайся в Бэлироуш и рассказывай им все, что твоей душеньке угодно. Расскажи, что я голодаю, пусть радуются, дрянные, жалкие, ничтожные людишки, плевать они на меня хотели с того самого часа, как я от них уехала. За сорок лет родная сестрица, твоя мать, мне ни словечка не написала, и…

— Вы же прекрасно знаете, черт возьми, она бы все для вас сделала, если б только знала, где вы есть. Она души в вас не чаяла. Вас же было водой не разлить. Господи, да она вечно про вас толковала. С утра до ночи…

— Я шесть писем написала!.. — крикнула тетушка через стол.

— Мать их не получала.

— Два я отправила заказными.

— Никто ни словечка от вас не получил, и о вас тоже, только одно письмо пришло от священника, который вас венчал, и он написал, вы здоровы и счастливы.

— Нет, он написал, что я одна-одинешенька и на мели. Я видела письмо. И позволила ему отправить. Этот итальяшка бросил меня в Нью-Йорке с младенцем на руках и без гроша. Я кому только не писала: матери, отцу, Бид, когда она уже зажила своим домом и ты народился. Всю свою жизнь я работала каждый божий день. И нынче работала. И завтра буду работать. Убираю конторы — вот чем я занимаюсь, если хочешь знать. Я работала, чтобы поднять сына, а он мне чем отплатил? Улизнул от меня с этой своей полькой, и только его и видели, и ее тоже, и никого из родных я не видела, пока не объявился ты. Можешь все это им рассказать, все как есть. То-то они порадуются!

Максер поднялся и медленно пошел к кровати за своей курткой. Застегнулся, посмотрел на тетушку, а она свирепо глядит на него через стол. Отвел глаза, посмотрел на снежинки, а они коснутся окна и тают. И он сказал негромко:

— Они все умерли. А Лимерик… я уже восемь лет в Ирландии не был. Как мама умерла, отец опять женился. Шестнадцати годов я сбежал в море.

Максер взял шапку. У двери услышал, что упал стул, и вот тетушка уже подле него, схватила за руку, шепчет ласково:

— Не уходи, Мэтти. — Бесцветные глаза ее полны слез. — Ради бога не оставляй меня в сочельник одну с ними!

Максер изумленно уставился на нее. Губы ее дрожали, словно под ветром. Лицо точно у перепуганной девчонки. Он кинул шапку на кровать, вернулся и сам сел туда же. Он сидел словно огромный бабуин, свесив руки меж колен, и смотрел на падающий снег, а тетушка Лили поспешила в кухню ставить кастрюльку для ромового пунша. Прошло много времени, и вот она внесла два больших стакана с пуншем, поверху плавают апельсинные дольки, а на дне виден коричневый сахар, точно осевший песок. Она протянула Максеру стаканы, и он поглядел сперва на них, потом на нее, такую робкую, умоляющую, и рассмеялся, и смеялся, смеялся, пока не оборвал смех, закрыв лицо ладонями.