— Теху, я видела!
— Хаи, поехали. У первого ручья устроим привал. И все пройдет.
Забирая руку, она отъехала на несколько шагов. Сказала убежденно, с радостной уверенностью в голосе:
— Вот он, знак. Мы едем к Патаххе. Ши Эргос послан за нами.
«Нет» тревожно стукнуло в голове египтянина. И он повторил вслух:
— Нет. Хаи, мы едем в полис.
— Люб мой, Патахха зовет, нам нужно к нему.
Техути ударил Крылатку в бока согнутыми коленями. Поворачивая коня на месте, закричал, изгибаясь в седле и не сводя глаз с лица княгини, на котором радостная уверенность сменялась растерянностью.
— Тебе! Все нужно тебе! А я следую за тобой хвостом, и ладно б только сейчас, но и раньше! То одно, то другое, и всегда ты приказываешь, а я исполняю! Вот погоди, люб мой, вот засветит и тебе солнце! Когда? Полтора года, княгиня! Полтора года ожидания счастья! И сейчас ты выбираешь призрака, тень на траве тебе важнее моих слов. А ведь я хочу помочь! Но снова я нужен лишь, чтоб подставить спину под твои царственные ноги. Как… как… кинжал — достала и убрала, достала и…
— Зачем ты? Я не…
— Затем, что это правда!
— Чего ты хочешь?
Выпрямляясь, она повела Цаплю грудью на Крылатку, на лицо набежала тень ярости и чтоб сдержаться, Хаидэ прикусила губу.
— Я? Я хочу, чтоб ты любила! И с радостью повиновалась, как подобает любящей! Чтоб это было всегда! Потому что это и есть любовь!
— Ты забыл? Забыл, как я подчиняюсь тебе в любви, Тех? Как ты мучаешь, повелевая той, что сама повелевает сотнями воинов?
— Тебе самой это нравится! Разве нет?
— А тебе нужно, чтоб я делала то, что не нравится мне?
— Да!
— Да?
Она застыла в седле, опустив поводья. Цапля дергала головой, фыркала, тревожно косясь на опущенную морду Крылатки. Позади перетаптывались Рыб и Ласка.
Техути с ненавистью смотрел на застывшее лицо женщины, такое некрасивое…
— Я не знала, что так. Что любовь — это мучить того, кто любит тебя.
Ее голос был бесцветным и сухим. А Техути так ждал, что он дрогнет, зазвенит слезой, сорвется в плач, показывая, как важен он ей, как страдает она от резких слов.
— Поезжай сам. В полис. Куда захочешь. А я еду к шаману.
— Значит… значит, ты снова командуешь?
Княгиня подняла на мужчину светлые, будто выцветшие глаза.
— Езжай, пока я не убила тебя.
Незаметным для глаза движением повернула лук, висящий у седла, и он оказался в руках, с уже положенной на тетиву стрелой, выхваченной из горита. Тугая жилка делила пополам бескровное лицо. И третьим злым глазом поворачивался за Техути трехгранный наконечник смертельной стрелы.
Он хотел еще сказать. Выкрикнуть, о том, что в рыбе больше тепла, чем в ней, всегда было так и, видно, всегда и будет. Но черный граненый глаз неумолимо следил, и он, проглотив несказанные слова, отъехал подальше. Подождал, надеясь, что княгиня опомнится и опустит лук. Но та поворачивалась в седле, держа его на прицеле.
— Так что? И это все? — спросил негромко, — вот так все кончилось? У нас…
— Можешь взять лошадей. Тебе понадобятся деньги.
Египтянин пожал плечами, морщась от визга, резавшего изнутри голову «нельзя нельзя, не пускай, забери ее с собой»… Сказал примирительно:
— Я буду ждать тебя, Хаи. Спрашивай в базарных харчевнях. Буду оставлять тебе весточки. Ты помни, я люблю тебя и поеду для нужного дела.
Она молчала. И Техути, кликнув коней, повернулся и поскакал на юг, с холодком в спине — а вдруг не удержит в себе злобу и выстрелит в спину.
«Как ты мог?»
«А что мне? Ехать к старой коряге? Думаешь, он не поймет, что ты наушничаешь? Не найдет знака? Мне надо держаться подальше от шаманской палатки».
«Я думала, ты сделаешь с женщиной то, что обещал мне!»
«И сделаю. Она не выдержит без меня долго».
«Ты чванливый индюк!»
Техути рассмеялся в голос, пропуская через память картинки своих ночей с княгиней и швыряя их в разъяренное лицо Онторо. Та притихла, рассматривая его ночные победы, полные грубых и изысканных мучений.
«Ну? Смотри на ее лицо! Уйдет, говоришь? Бросит?»
Онторо молчала. После молчания прошептала уже спокойнее:
— Ты искусен и нет в тебе жалости. Почти как мой учитель — мой жрец. Ты прав, она крепко увязла в твоей паутине.
— Скоро она взвоет от тоски и примчится. А пока я отдохну от ее бед и поживу городским человеком. Поверь, разлука вымотает ее, как надо.
— Верю, сейчас верю, темный сын матери тьмы.
В жаркой пещере, освещенной красным пламенем факелов, что металось, смигивая и разгораясь, было шумно. Молодые тойры, собравшись у каменного стола, кидали кости. Нартуз, ссутулив тяжелые плечи, гремел деревянным стаканом и, далеко вытянув руку, хэкал, выбрасывая из его нутра глянцевые древние альчики с начертанными на гранях знаками. Будто не легкий стакан крутил, а рубил дерево, вонзая в ствол наточенный топорик, что висел сейчас у пояса. Смеясь и переговариваясь, мужчины склонялись над косточками и, шевеля губами, прочитывали линии.
— Кукушка! — заорал Бииви, хлопая себя по бокам и наступая на соседа, — тебе выпала кукушка, бык, а ну, давай!
Заросший рыжими патлами Харута гмыкнул, огляделся, и вскарабкавшись на стол, присел, разводя грязные колени, похожий на огромную мускулистую жабу. Задвигал согнутыми локтями, вытянул губы трубочкой и заблажил тонким голосом:
— Ку-ку-кии, ку-ку-кии! Эх-эх-эхххх!
Тяжело прыгая на корточках, подобрался к краю стола и, вытягивая руки, спорхнул, вернее, свалился под ноги товарищам, сбивая тех, что стояли близко.
Гогоча и беззлобно ругаясь, тойры расступились, давая ему подняться. Но он все прыгал на корточках, крича и кусая подвернувшиеся колени и ляжки. У стола Нартуз погромыхивал стаканом, ожидая, когда Харуте надоест дурачиться. И брови все ближе сдвигались к вмятой переносице.
— Бии, — рыкнул, тряся стакан, — твоя очередь. Ну?
Но Бииви, ойкая, захлебывался смехом, прыгал вокруг «кукушки», высоко задирая волосатые ноги, — не слышал окрика.
Надувшись, оставленный Нартуз огляделся и ткнул рукой со стаканом к дальней стене.
— Тащите его! Сейчас сыграем на его умения!
Тойры бросили скачущего Харуту и, гомоня, побежали к стене, обступая обнаженного светлокожего мужчину, что сидел, обхватив руками колени, и положив на них подбородок, смотрел на мужские забавы.
— Вставай ты! Бегом к столу! Нартуз сейчас выбросит твою ближнюю судьбу!
Вездесущий Бииви схватил мужчину за плечо и толкнул, понукая. Тот встал, поправляя на бедрах засаленную кожаную тряпицу, улыбнулся. И пошел посреди сопящих тойров, радующихся новой забаве.
Загремел стакан, простучали по камню выброшенные кости, мигая красными бликами. Тойры обступили стол, рассматривая рисунки и вопросительно глядя на важного Нартуза. Тот упер в стол толстые руки. Мигнул. Сказал протяжно:
— Твоя судьба, пришлый, судьба грязной собаки. Гавкай и жри потроха, что остались от съеденной рыбы.
И загоготал, сам виляя задом, будто у него отрос собачий хвост. Абит стоял, по-прежнему улыбаясь и без страха встречая взгляды тойров.
— Ну? — крикнул кто-то, — что ждешь? Хочешь получить дубиной по черепу, ты!
— На карачки! — поддержал другой. И снова все нестройно заорали, приказывая и тыча в пол пальцами.
Абит сделал шаг к столу и в наступившем молчании взял кости, не переворачивая их, и проведя по кругу, показал всем два выпавших рисунка.
— Альчики холодов. Ветка зимней сливы, — сказал глубоким спокойным голосом, — знак долгой охоты в лесах, у подножия матери горы. А это, — поверхность другой костяшки мигнула веером черных штрихов на желтоватом глянце, — это время, что можно прожить снаружи, пока холод не сожрет ваше тепло.
— Как-кое время? Какое там время?
Абит положил альчики на стол, выравнивая их так, как упали. Пальцем коснулся вершины веера.
— Концы мгновений смотрят на ветку. Значит, все будут живы. А если б легла вот так, — он отодвинул кость и чуть повернул, — кто-то остался бы в горных снегах. Вот луч времени одного из охотников. Ушел в пустоту.
