— Тека, — сказал Ткач.

Умелица повернулась, на глазах старея широким лицом. Вытерла покрасневшие руки о край чистого передника.

— Пойдем, драгоценная Тека. Твой день настал.

Не дожидаясь, когда женщина бухнется на колени, повернулся и пошел, мерно шелестя жестким подолом и слушая торопливые шаги за своей спиной.

Тека шла, держась глазами за уверенную спину и не видя ее, просто следила машинально, чтоб не побежать и не уткнуться в жреца. Торопилась, пылая щеками, полная яркой и боязливой надежды. Она идет спасти сыночека! Только бы не сделал ему плохого ее жрец, ее Ткач. Наконец он позволит отдать мальчика матери. Та, конечно, проснется, какая мать не проснется, почуяв у груди сына! А вдруг не проснется? Как же без Теки будет Кос? Да он-то ладно, его любая утешит, хотя никто не пожарит ему грибов, как любит. А мальчики? Ее маленькие цари. Кто заберет их, если Тека не справится и ее вплетут в узор тайного ковра или опустят в ленивый мед?

— Пусть бы не вы.

Ткач быстро оглянулся, и она споткнулась под его пристальным взглядом.

— Ты что бормочешь?

— П-песню. Песню, мой жрец, мой Ткач, просыпальную, для сыночека спящей.

Жрец возвел глаза к каменистому потолку с кругами копоти и усмехнулся. Эти люди…

В медовой пещере стоял голубоватый свет, и кусты были черными, как тучи, усыпанные мертвыми звездами белых цветов. Зеленые светляки медленно пролетали, оставляя за собой тончайший след светящейся пыльцы, садились на черное, покачиваясь, и срывались вниз, уползая в кромешную темноту. Тека шла по извилистой тропке, белой среди темных зарослей, следом за широким плащом Ткача, сверкающим вышивками. К самому центру пещеры, где световой столб лил внутрь белое пыльное пламя лунного сияния. Дернулась, когда через дорожку, извиваясь, проползла мохнатая тварь и, поскрипывая, выставила волосатые рожки-усы.

Протягивая вперед руки, Ткач ступил в светлое сияние, как в стоящую столбом воду. И пропал там, сливаясь светлыми одеждами с лунным светом. Помедлив, Тека набрала в легкие сладкого сонного воздуха и шагнула за ним.

Мальчик лежал в черном гнезде, как белая деревянная кукла, вытянув неподвижные ножки, и на маленьком посинелом личике виднелись три черточки — плотно сжатый рот и закрытые глаза. Отходя, жрец сделал рукой приглашающий жест:

— Бери его, славная матерь Тека.

Сердце женщины снова зашлось жалостью, когда она подняла негнущееся тельце и прижала к большой груди. Совсем, совсем неживой стал мальчишка. А вдруг уже поздно?

Кивнув, Ткач пошел к выходу, и Тека, бережно неся детское тельце, заторопилась за ним. На ходу шевелила губами, придумывая, что скажет своей высокой сестре. О том, что вот он, как могла, так и лелеяла детишечку, и пусть уж сестра скорее проснется, и даст ему поесть.

Ахатта лежала на спине, вытянув сомкнутые ноги, руки покоились вдоль тела, вяло раскрыв пустые ладони. Тонкая рубашка была распахнута, обнажая груди, полные молока — на сосках темнели блестящие капли. Высокие скулы, обтянутые бледной кожей, выступали так сильно, что Тека снова испугалась, покачивая ребенка. Как мертвая спит ее сестра. И внутри плеснула вдруг нежданная ярость, что спала до времени, загнанная в дальний угол души повседневной тяжелой работой, заботами о детях и тревожно-радостной любовью к молодому Косу. Что ж сделали они с высокой сестрой, а могла бы жить, любить своего мужа да нянькать сыночека…

Но хмуря широкие брови, Тека немедленно прогнала злые мысли, с облегчением ощутив, что они забрали с собой и все ее страхи.

Видящий невидимое отступил, знакомым жестом приглашая умелицу приблизиться к постели.

— Подойди, славная матерь.

При этом, белом как смерть, вообще думать нельзя, мимолетно, но крепко велела себе Тека. И наклонилась, протягивая Ахатта сына. Заговорила певуче, укладывая деревянное тельце поверх тела Ахатты поближе к груди:

— Во-от сыночка твой, сестра моя Ахатта, он хочет есть. Ты корми его, а то кто же накормит маленького князя. Все наши детки должны быть здоровы и живеньки, без выбору, кто твой, а кто мой. А кто рожден третьей, но молоко пил твое. Ты проснись, а?

Голова мальчика падала набок, рот по-прежнему оставался сжатым. И так же закрыто темнели полукружиями ресниц спящие глаза Ахатты.

Помучившись, Тека подняла голову. Жрецы молча встретили ее взгляд. Не стараясь прочитать, чего они там надумали в своих ледяных головах, Тека сказала:

— Ей люб нужен. Он побудит.

— Ты хочешь, чтоб мы отправили ее к славному мертвецу Исмаэлу, сгоревшему в погребальном костре?

Ткач усмехнулся. Тека терпеливо покачала головой, вытирая темные разводы на лице мальчика краем передника.

— У ней другой люб теперь. Тот неум, что пришел с ней. Пусть он сидит тут и берет ее руку. Она почует. Надо так, чтоб был люб и был малец. Ну и чтоб я была.

— К чему это? Она все равно спит. Ты должна разбудить ее!

— Не потяну. Нужны те, кто ее любит навсегда.

— Значит, он так ее любит?

— Ну да. И я так люблю ее.

Ткач и Видящий обменялись глумливыми взглядами. И Видящий проговорил нараспев, насмехаясь:

— Великая честь темной госпоже ядов. Любовь малоумного да тойрицы, что вяжет нитки, а не мысли. Неслыханно повезло темной госпоже Ахатте!

— Помирает она. И сыночка ее помрет тоже.

Тека встала на колени рядом с постелью и положила мальчика поближе к боку названной сестры. Только бы не посмотреть на холодных, не понимающих горячего человеческого нутра, только бы не ожечь яростным взглядом. А время идет и вовсе мало его остается.

— Ткач, пусть придут сюда Целитель и неум. Поглядим, что они смогут.

Видящий сел в грубое креслице и уставился на Теку, что прятала от него лицо, напевая мальчику нескладную песенку.

Он, конечно, знал, что у людей есть любовь. Как есть у них тяга совершать неразумные поступки и глупые дела. Но как распознать, кто кого любит, кто кому дорог? Лишь по поступкам, или по словам тупой тойрицы. Да и то мало ли — вдруг человек делает глупость лишь потому, что глуп сам, а не сшиблен любовью. А тупая баба может и солгать. Сидя на деревянном сиденье, укрытом вышитой рогожкой, где сидел когда-то Исма, отдыхая после рыбалки, Видящий злился. Как всегда злился, если происходило то, что не поддавалось логике и расчетам. А Тека впервые боязливо подумала о том, что если сам Видящий не видит таких простых вещей, то, как же прочие, которые занимаются каждый своим делом и невидимого не ощущают вовсе? Они, значит, тупее тойров?

Стоя на коленях, выглянула из-за спящей Ахатты и резко, пугаясь сама себя до злых мурашек по спине, подумала, глядя жрецу прямо в глаза «ах ты урод бесчувствый, корка гнилая. Ну, на, увидь, чего думает про тебя тупая тойрица Тека».

Жрец рассеянно кивнул привычной робкой гримасе на лице женщины, и снова задумался, покачивая мягким сапожком. А в душе Теки забушевала мстительная радость. По-прежнему пялясь на жреца с умильным страхом и подобострастием, умелица с наслаждением мысленно кляла его, награждая самыми обидными и позорными для тойров ругательствами.

Она дошла до «сраный собачий облезлый хвост, воняешь сожранными рыбьими кишками», когда полог на входе распахнулся и Ткач, придержав край старого ковра, впустил Целителя и послушного Убога, что оглядывался вокруг с детским удивлением.

Тека вскочила, глядя на пришлого, водя ручками по широким бокам, оглаживала платье. Жрецы молча следили, как повертев головой, неум обратил взгляд на Ахатту, и уже не отводя глаз, медленно приблизился к постели. Встал на колени с другой стороны и, наклоняя голову в одну сторону, в другую, протянул руку, бережно прикрыл краями рубашки обнаженную грудь. Застыл, положив руки на покрывало рядом с раскинутым подолом. Из-за толстого ковра слышались далекие крики хмельных тойров в общей пещере. Густой ворс приглушал звуки, делая их слабее звонкой медленной капели в углу, на входе в кладовку. Да еще ясно слышалось испуганное дыхание Теки.