И, подятигая к груди колени, она стонала, отдергивая руку. Больше всего на свете желая соединиться, увидеть, и заплакав, прижаться к широкой груди, затихнуть там, защищенная, как когда-то, когда они над ручьем смотрели на синих и красных рыб…

Фития сидела над ней, задумчиво глядя, как меняется спящее лицо. Раз за разом протягивала руку — разбудить. Но Хаидэ затихала и нянька убирала руку. А потом, прерывисто вздохнув, ее птичка заснула спокойно, задышала ровно, и только морщинка между бровей залегла резко и строго, будто черта, поставленная спящей на какой-то границе.

Старуха выползла из-под шкуры и отправилась к большому костру, проверять, скоро ли поспеет похлебка.

Жрец Удовольствий, все теснее прижимаясь к напряженной спине Онторо, дышал ей в шею, сжимая пальцами грудь. И отпускал, когда она, побившись в поставленный степнячкой заслон, падала без сил — бледный мотылек с прозрачными крыльями, с которых осыпалась тонкая пыльца. Наконец, упав, уже не смогла подняться, крылья вздрогнули и замерли, распластавшись обтрепанными краями по дорожной пыли.

Раскрывая ладонь, жрец открыл ледяные глаза. Закидывая за спину белую косу, сел рядом с обнаженным телом.

Не справилась. И он не справился тоже. В схватке, когда степнячка должна была бы задрожать, накрытая высасывающим страхом смерти, пасть и раскрыться, позволяя демону взять себя, как угодно, будь то мужская победа над беззащитным женским телом, или победа над соперником, которого нужно добить, — она лишь звала его, требуя, чтоб откликнулся. И не было в ней настоящего страха. А было то, что мешает. Что же там было? Жалость к демону. И — ликование битвы. Да что с ними, с этими быстроживущими? Ее погрузили в бездну несчастий. Она ползет по окровавленным плитам и последняя опора, последняя надежда ее кидается сверху, рыча и неся смерть. А она — ликует! Как это умещается в мокром, полном крови трясущемся теле, таком хрупком. Поддень его когтем, в любом месте — вспорется кожа, вытечет глаз, кишки вывалятся петлями, и уже не починишь и не заживишь. Это молодой бог Беслаи сделал свой народ таким крепким? Они не боятся смерти. Они, видите ли, не умирают! Уходят к нему, за снеговой перевал, чтоб жить там вечно. И не просто жить, а каждый миг идти небесным воинством над облаками, помогая тем, кто еще скачет степью. Убить такого бога — завидное подношение матери тьме. Но не получается!

…Мечется посланница смерти Ахатта, чье тело напоено ядом. Удрала, не желая умереть и принести отраву своему богу. И после, будто бы помогая темноте, множа несчастья вокруг избранной, ни в одном новом деле не достигла цели.

Видящий невидимое высосал ее целиком, проглотил все картины и образы, все страхи, предательства и надежды, больше ничего нового не может она сказать, чтоб он передал им сюда. Ее можно убить, но она не найдет своего бога, а Беслаи не примет ее. Время упущено. И страданий причинить сестре она больше не сможет. Ненависть ее нечиста, в ней — любовь. Что ж. Осталось подготовить к участи матки. Неповоротливой муравьихи, заполнившей вечно беременным телом теплую пещерку в Паучьих горах. Тойры будут кормить ее, а жрецы наполнять семенем. И дети, рожденные от страстной быстроживущей и вечных жрецов, получат в награду ледяную чистоту чувств и тела, полные ядовитой крови.

Жрец положил руку на бедро Онторо, прикрыл глаза, представляя себе племя новых. Они встанут во главе земных племен. Будут убивать своих богов медленно, отсюда, будучи еще живыми. Растлевать племена, у которых не останется ничего, кроме стремления утолять голод тела и жажду крови. Это не ново, матки время от времени появляются среди быстроживущих. Но так совпало сейчас, что их может быть две в одно время.

Он потрепал круглое бедро, разглядывая плоский живот и небольшие груди, набухшие к соскам, будто она еще девочка, не созревшая по-настоящему.

Или — три…

Хороший улов. Жрецы Паучьих гор поднаторели в использовании изменений. И их труды приносят награду — тойры прекрасны в своей животной низости. Но и Остров Невозвращения делает свою работу хорошо. Тут все превращается в мену и товар, отравленные такой жизнью обратно уже не изменятся. Из них получаются прекрасные посланцы тьмы, такие как старый бабуин папа Карума, что продаст солнце луне и наоборот.

Он встал, подхватывая с пола одежду, облачался, застегивая серебряные пряжки и стягивая на узкой талии тяжелый пояс. Смотрел на спящую, вспоминая, как появилась она на острове, сошла с плота, дрожа и оглядываясь. И он, великий жрец Удовольствий, проведя ее через круги страданий, приблизил к себе, чтоб растить и забавляться, пока первые морщины не лягут на чистый лоб. Ей повезло. Есть еще бабочки-однодневки, некоторые очень красивы, и это такое наслаждение, убить красоту, использовав однократно и сильно. Брать медленно, зная, что каждый жест, каждый взгляд и движение — последнее, неповторимое. Но, кроме однодневок были и такие, как Онторо, что с земных двенадцати или четырнадцати лет проживали полный цикл молодости и красоты. И после милостиво исчезали, оставаясь в памяти факелом, который был зажжен и догорел, чтоб уступить место следующему.

Прекрасно быть вечноживущим. Знать, что после Онторо наступит время выбрать следующую, провести по самому чудесному отрезку ее земной жизни. А матке молодость и красота ни к чему. Пока ее тело будет рожать, оно будет жить в гнезде-рожальне. Но сумеет ли эта? Степнячка уже родила одного, крепкого и здорового. И ее мятежная сестра тоже. Они готовы принять свою новую судьбу.

Он подошел к ложу и, шелестя широкими рукавами, перевернул Онторо на спину, внимательно разглядывая неподвижное тело, долгое, как темная блестящая рыба.

Бедра узки. Жаль, что она так и не вернула себе великана. Ребенок от его семени был бы достаточно крупным, чтоб изменить ее кости. А заодно показал бы, что она справится с ежегодными родами. Придется найти кого-то здесь, из людей, прежде чем тратить семя вечноживущих.

Ленивые мысли остановились. Жрец нагнулся над неподвижным узорчатым лицом. Осторожно положил руку на холодный лоб. Потом на горло. Провел пальцами по груди, прижимая там, где должно биться сердце. И выпрямился, брезгливо вытирая ладонь о край белого хитона.

Выходя, сказал склонившейся у входа рабыне:

— Позови мужчин, пусть спустят тело в пролом ночью, к трапезе черной Кварати.

Шелестя одеждами, пошел по галерее к лестнице, что вела вниз, к центральному саду, в сердце которого собиралась шестерка жрецов.

Значит, их будет две. Нужно собрать совет и обдумать, как действовать дальше.

Он недовольно поморщился, отгоняя беспокойство.

И предупредить остальных, что главная добыча, вопреки всем несчастьям, что обрушивали они на нее, стала сильнее и научилась убивать в своих снах.

Хаидэ снилось, как узкое лицо с острыми скулами, кривя рот, полных сверкающих мелких зубов, превращается в сложенные черные крылья, покрытые серебристым узором пыльцы. Повисев неподвижно, крылья распахиваются с легким треском и, открывая вылупленные сетчатые глаза, кидают в лицо Хаидэ мягкое тельце, опушенное жгучими ворсинками.

— Нуба, — говорит она почему-то, пристально глядя в нечеловеческое, и выставляет ладонь, открытую и беззащитную, — Нуба!

Не долетев, бабочка падает. Ставит крылья торчком и, снова расправив, повторяет попытку.

— Нуба… — взгляд останавливает атаку, ладонь сгущает дрожащий закатный свет, сотворяя преграду.

И трепеща бледнеющими крыльями, бабочка снова летит на него, будто на огромное пламя.

— Нуба… — горло княгини рождает звуки, а язык снова и снова терпеливо касается ноющих зубов, чтоб передать движение губам. — Н-н-у-бба…

Прозрачные крылья еле двигаются, поднимаясь и опускаясь. И краем глаза княгиня видит рядом с собой протянутую сильную руку, медленно раскрывающую светлую ладонь. Она не поворачивает головы. Потому что не нужно сомнений. Он тут, с ней, всегда был с ней, и будет, несмотря на всех демонов мира. И произнося его имя, она не просит и не приказывает. И — не зовет. А просто касается его голосом, как когда-то лицом широкой груди, чтоб щекой услышать стук большого сердца.