Она открыла спящие глаза, распахнула их двумя колодцами, вперив в стремительно растущую бездну. И засмеялась, ожидая последнего удара, что разнесет оба тела в мелкие ошметки, которые уже не собрать.

Рыкнула и села, обвивая шелковый мускулистый круп длинным хвостом с подрагивающим от ярости кончиком. Повела тупой мордой, раздувая черные бархатные ноздри. И прянула треугольными ушами, в которые бросился шум. Крики, смех, невнятные слова без смысла и понимания. Дернув длинными усами, она снова зарычала, поднимая сильную лапу навстречу палке, просунутой через прутья решетки. Когти поползли из подушечек и Онторо ощутила сладкое удовлетворение, какое было всегда — мгновенное, что приходило за миг до удара. И вдруг уже, незаметно для самой себя — убирала лапу, втягивая когти, а толпа ахнула, когда хмельной толстяк повернулся, показывая располосованное дерево резной трости.

В груди рождался рык, угрожая тому, кто еще раз посмеет… Хвост метался из стороны в сторону. А глаза медленно переходили с одной скалящейся рожи на другую, отмечая малейшие изменения в их гримасах. Этот побоится. А этот стоит далеко. Эта решилась.

Онторо рванулась к самым прутьям и, просунув лапу через прутья, махнула веером когтей по руке, что уже отдергивалась. Женщина закричала, прижимая к груди окровавленную ладонь. Перед Онторо шлепнулся кусок сырого мяса, и она пригнулась, топыря лопатки под шелком пятнистой шкуры, рыча и обнюхивая подачку.

— Н-не надо мяса! — укоризненно заорал мужчина, покачиваясь, — твари не пойдут драться!

— Да они не кормлены три дня, — засмеялся другой, — ей этот клочок на один зуб. Смотри, проглотила целиком!

Онторо тщательно облизала усы. Мясо вкусное. Мало. Второй Онторо не хватило.

Оглянулась, краем сознания недоумевая. И посмотрела в глаза сама себе, схваченная мгновенным головокружением. Зеленые глаза, пылающие как два яростных солнца с черным глубоким зрачком. Два глаза. И ее два. Четыре?

«Не задавай человеческих вопросов, черная тварь. Непосильны. Умрешь».

Голос Белого Всадника был мягким и полным заботы. И Онторо тут же полюбила его еще сильнее, в оба своих бешено стучащих сердца. Вместо рычания в груди зародилось глухое страстное мурлыканье, заполнило вонючую клетку, исходя из двух звериных глоток. Пусть скажет, что делать. Они сделают. Убить? Убьют.

— Ты глянь, как вьется! И вторая! Ты им чего дал, в мясе, Кантор?

— Любовного зелья, не иначе!

— Войди в клетку, Кантор, смотри, они тебя манят. Как сладкие девки.

Толстяк отступил, тряся взлохмаченной головой.

— Не-ет. У этих девок такие когти! Пусть демон Иму полюбится с ними. С обеими. А я посмотрю издалека.

— Где наша хозяйка? Пусть уже бой!

— Погоди, демон еще пьет. Можешь спросить его, каково это — быть страшным уродом.

— Да. А то после вдруг ему откусят язык.

Переговариваясь, мужчины уходили к бассейну, торопясь поглазеть на пиршество перед боем. Женщины вели плачущую подругу, прижимающую к груди наспех обернутую полотном располосованную руку. Рядом суетилась Керия, держа плошку с травяным бальзамом.

Онторо поглядела вслед и села — в одном углу клетки и в другом. Подрагивали хвосты, сверкали зеленью злые глаза. Уши прядали, прислушиваясь к внешнему шуму и к мягкому голосу в круглых лобастых головах.

«Победи его, черная тварь. Победи на глаза у той, что побеждает тебя, даже не зная о тебе. И этим ты сделаешь ее слабой».

Что-то внутри шевельнулось, что-то из прежней человеческой жизни, в которой Нуба занимал ее мысли, и тело тосковало по нему, и ничего больше не нужно было ей, только бы достать его и взять себе… Живого…

Но вяло крутясь, человеческое, лишенное слова, не могло возражать. А голос Белого Всадника, такой мягкий, такой чудесный и полный любви, все говорил, мурлыкая вместе с ней.

«Ты знаешь, кто для нас важнее. Заставь его закричать, призывая. Пусть он соединится с ней. И пусть умрет, не отпуская ее, а лишь сильнее натягивая нить. Горе приведет ее к нам, как ведут зверя, схваченного злой жилкой за шею. А ты примешь его в себя, насытишь тугие животы черным мясом. Победишь. И войдешь в темный эдем»…

Мератос сидела на своем месте, уставившись на ветки в мохнатых розовых цветах. Сжимала в потной руке скомканный браслет из золотых пряжек, собранных на цепочки. Она волновалась, ровно ли сунула под платье подушку, но не решалась поправить и радовалась, что суета вокруг черного демона отвлекает женщин от разглядывания и сплетен.

Происшедшее в темноте маленькой комнаты не слишком взволновало ее, в доме Теренция мимолетная жадная любовь Лоя, что мог поймать ее, когда быстро шла через двор, давно стала привычной. И она так же мимоходом могла задрать подол, правильно повернуться, ловко помочь рукой, не стараясь получить любовной сладости, и покупая телом другое — покровительство разболтанного сильного Лоя, которого опасались другие рабы и на которого заглядывались девушки. Заглядывались, а подол задирал он — ей, Мератос. И зная, что Лой лениво прихватывает любую, что бежит мимо, опустив лицо и перебирая босыми ступнями, она притворялась влюбленной и страстной, закатывала глаза, и без возражений отдавала себя. Чтоб Лою не хватало сил на других. Чтоб все понимали, главный и самый сильный раб в доме — это ее люб, ее, Мератос.

У Теренция она покупала другое. И была с ним другой. Как садовая скрытная жабка, что переползая с зеленой ветки на красный цветок, она меняла себя, становясь то нахально-приветливой, то восхищенно-восторженной. И даже не думала об этом, как та жабка, просто менялась и все. А мысли, что приходили в неумную голову, они были поверх смены цветов, отдельны от притворных любовных страстей. И все они лежали в темноте. Мератос, невысокая, тупая и слабая, мстила и наказывала. Это волновало ее куда больше мокрого движения мужского члена в ее почти всегда равнодушном нутре. Сидя верхом на черных бедрах Лоя она мстила рабыням. Ложась под тяжелое тело Теренция, мстила бывшей хозяйке. Убежав в чужом доме в тайную комнатку, там, держа руками складки дорогой ткани повыше и приседая на раздвинутых ногах, мстила Теренцию, как думала, за то, что не любил и заставлял быть как Хаидэ. Не осознавая, что будь он другим, ласковым к ней, она все равно нашла бы, за что еще наказать его мелкими тайными местями. Ведь это — такое удовольствие.

И поздними вечерами, вознеся перед алтарем торопливую молитву, а потом засыпая, она снова и снова возвращалась к самому сладкому — к самой большой совершенной мести. Как синело лицо сына знатной, как была наказана ею, Мератос, безумная сестра хозяйки, и как Теренций выгнал жену, и старея на глазах, тоскует о сыне. Кто смог бы совершить столько темных дел одним лишь движением — вынуть горстку листиков из мешочка, раздавить в пальцах и помазать детские губы.

И гордясь размерами последствий, засыпала, большая, огромная, как туча, Мератос.

Как хорошо, что она решилась и пошла в темную арку. Опять же — золото… Надо придумать, что сказать о браслете Теренцию. Если заметит. Он старый, уже давно не замечает ничего.

Среди фигур, что слонялись, закрывая от нее свет, она одна сидела неподвижно. Не замечая, что сбоку за колонной стоит Теренций, разглядывая торжествующее щекастое лицо, сжатый кулак с хвостиками цепочек и криво торчащую под хитоном подушку.

По уму, лениво размышлял торговец, надо бы всыпать ей плетей, спустить кожу до мяса. И после отправить с глаз, в рыбацкую деревню. Пусть квасит гарум, портит им свои ленивые ручки с цепкими крестьянскими пальцами.

Он отвернулся и побрел к своему клине, держа в опущенной руке чашу. Надо бы. Но ему все равно.

— Тихо! Тише, демон сейчас скажет! — пронесся по толпе говор. Все затихли, толпясь и выбирая место получше.

Техути оглянулся, упиваясь жадным вниманием гостей. Плеснул в чашу вина и уронил туда горошину зелья, зажатую в пальцах. Протянул ее демону, и, не отпуская, повысил голос, чтоб его слышали все: