— Сын…

Теперь она крикнула так сильно, что горло обожгло криком, но услышала лишь шелестящий шепот. Фигуры исчезли, над их головами сомкнулась блестящая смола, теряя свой блеск и сливаясь с темнеющей цветной степью, накрытой сетями. И в самый последний миг, когда краски почти исчезли, что цветные, что черные, Хаидэ успела увидеть, как рванулась к ней голова-капля, отрываясь от вытянутой жидкой шеи, полетела, глядя слепой пухлой мордой в ее лицо. Пробка под пальцами хлопнула, выпрыгивая из узкого горлышка. Безмолвно крича, женщина сунула дрожащую руку ко рту, промахнулась, ударяя себя в щеку, снова ткнула в рот холодное стекло, жадно втянула в себя тающую легкую жидкость с острым вкусом. Проглотила, кашляя, и упала на каменные плиты, ударившись головой. Боясь вдохнуть, чтоб не закашляться снова, лежала, замерев, и глядела на острый серпик белой луны в самой макушке ночного неба. Сознание ее всхлипнуло, с облегчением понимая, что страшные картины кончились, и вот вернулась степная ночь. И где-то там, вокруг гладкой площадки, покрытой тесаными плитами, торчат невидимые в темноте колонны-пальцы. А рядом таится Патахха, и надо просто дождаться утра, чтоб увидеть его и услышать, как говорит.

«Дождаться… утра… у-уут-тра…»

Утро пришло через миллион вдохов и выдохов.

Медленно открывая глаза, через пелену щиплющих веки слез, она смотрела на голову шамана в заношенной шапке, сбитой на одно ухо. Лицо расплывалось в мутную лепешку с чертой рта и еле заметными черточками глаз. Вот рот округлился, и она услышала слова, сперва тихие, а потом почти громовые, разваливающие уши острой болью:

— На вот, поПЕЙ. РОТ Открой-то…

— Н-не кричи, — прошелестела без голоса, дергаясь и отворачивая каменно-тяжкую голову. Заплакала, возя по плитам непослушными руками. Слезы жгли раскаленным металлом, падали наземь с диким звоном, разрывая голову.

— ПРОЙдет, попей.

Он совал в рот горлышко фляги, и это было ужасно больно, около ушей, где челюсти соединялись, и у зубов, по которым со скрежетом елозило твердое дерево фляги. Корчась от боли в горле, Хаидэ глотнула и закричала, когда плавленое железо рванулось в желудок. Сложилась в комок, обхватывая стреляющие болью колени ноющими руками, из которых жилы вытягивались, наматываясь на запястья.

— Сейчас, погоди, — шептал Патахха, бережно подсовывая под ухо свою шапку, — терпи. Пройдет.

Сел рядом и стал ждать, а женщина лежала, свернувшись клубком, и не шевелилась, глядя перед собой раскрытыми страдающими глазами.

«И не моргнет, боится. Ну то ясно, да. Эх…»

Когда солнце оторвалось от вершины одного из столбов и поплыло вверх, раскаляясь, Патаха наклонился к Хаидэ, сказал вполголоса:

— Все уж. Давай, поводи глазами. Подыши.

Она медленно моргнула, готовая к новому приступу боли. Повела глазами. Вдохнула и с длинным стоном выдохнула, задышала ровнее. Села, все еще страшась, и дрожащей рукой ощупала виски и лоб.

— Ду… думал-ла, уж все…

— Да, да, — старик кивал, поглядывая то на нее, то на солнце, — попить, может?

— Нет. Что это…

— Молчи. Нельзя тут. Услышит.

Он снова с беспокойством поглядел на солнце. Хаидэ тускло удивилась тому, что за три сказанных слова оно успело вскарабкаться на самый верх небесного купола и готовится начать спуск. И со страхом вспомнив, как чернел воздух, пряча в себе безмолвные корявые пальцы великанов, уперлась руками в теплый камень, пробуя встать.

— Пора, дочка, да. Надо уйти, пока свет.

Патахха тащил обе сумки и держал под локоть Хаидэ, которая от слабости с трудом передвигала ноги. Склон, покрытый скользкой травой, казался бесконечным, и в пятый раз упав, она подумала, тут и умрет, потому что уже — старуха. Но поднялась, лезла, хватаясь руками за траву, подгоняемая беспокойством в голосе шамана и воспоминанием о том, как летела к ней слепая уверенная голова, облитая жирным блеском.

Они выбрались на край огромной травяной чаши, когда солнце присело на другом ее краю. И упали, тяжело дыша и глядя вниз, где ничего уже не было видно, кроме черного озера, покрывшего темнотой верхушки самых длинных пальцев-скал.

— Пойдем, — поторопил ее шаман, — вниз уж полегче.

Уходили вниз по склону, все глубже ступая в вечернюю тень. Солнце пряталось за исполинской чашей, его уже не было видно, но во все небо, как и в прошлый закат, разгорелась медленная прекрасная заря, переливаясь всеми цветами небесного пламени — от белого до темно-багрового. И когда она погасла, княгиня со стоном свалилась на заросшую полынью полянку и посмотрела на россыпи бледных звезд над головой. Это была ночь степи, а не мрака. Ночь, полная шорохов и тресков, стрекота цикад и уханья птиц, тявканья лис и далекого визга луговых прыгунчиков. В ней было хорошо и совсем не страшно.

— Тут можно спросить, Патахха?

— Спрашивай.

— Что это было?

— Откуда знать мне, что видела. Сама скажи.

— Я видела темноту…

Шаман закивал, облитый лунным светом, блеснули узкие глаза.

— Сына видела. Патахха — он жив?

— Твой сын — жив?

Вопрос прозвучал в ответ на ее нестерпимую надежду, и Хаидэ надолго замолчала. Он ничего не скажет, этот хитрый и мудрый старик. Все что видела, она должна понять сама. И решить, что делать. Не позволяя желаниям затмить правду.

Ей хотелось плакать. Повалиться в траву, хватая пучки полыни, печальной травы с запахом тоски, выть и биться головой, с облегчением чувствуя себя слабой потерянной женщиной. Может быть, лишиться сознания, а еще лучше — памяти и рассудка. И дальше пусть кто-то ведет ее через жизнь к смерти. А она будет тихо сидеть, глядя перед собой, и не нужно ей принимать решений. Никаких. Не тешить себя надеждами и не убивать их.

Вместо этого она села, набрав в горсти влажных стеблей, дернула, вырывая пучки щекотной травы. Сжала, вдыхая острый запах. И заговорила.

— Я видела, как зло плодится и разрастается, шаман, накрывая радостный мир черной сетью. Я видела, как растут гнезда и как из них вылетают личинки, чтоб опуститься в новых местах, укореняясь и соединяясь с материнскими гнездами. Я видела в ближнем — сестру свою Ахатту. Люб ее Убог сидел над ней и, как живой, отдал ей моего сына. Живого сына, шаман. Я не знаю, как это может быть, но я видела это. А еще… я видела, как темнота ищет меня, без сна и отдыха.

— Да. Ты видела это.

— А если все это сны, насланные черными скалами и твоим питьем, шаман, я вернусь из гнезда, похороню своих мертвых. И убью тебя. Чтоб положить в курган рядом с ними.

— Тс-с-с, — шаман медленно поднял руку, показывая на черную тень, мелькнувшую по звездной пыли небесного тракта.

Княгиня послушно смолкла, следя глазами, как размытый силуэт замер, и, пометавшись, свернулся, утек за край степи в черноту. Сказала усталым голосом:

— Однако темнота глупа. Разве я смогу поднять на тебя руку, второй мой отец.

— Вот и помни, про ее глупость, — проворчал Патахха, — а теперь давай поспим, а? Пересказала, теперь не забудешь. А решать, что делать, надо уж вместе с солнцем, а не с луной.

Засыпая на теплой земле, Хаидэ дышала запахом свежей полыни и высушенной глины под тонкими корнями, и радовалась, что в этой ночи ей ничего не приснится. Но ей приснился Техути, улыбался так, что у нее рвалось сердце, протягивал руки и обнимал, а она, прижимаясь к нему, таяла и улетала, полная печального невыносимого знания, что это происходит во сне, а не в жизни.

Фырканье Цапли разбудило ее. Садясь и встряхивая ясной головой, она протянула руку и погладила шелковистую морду, кивнула сидящему на корточках Найтеосу, и тот, вскочив, убежал к Патаххе, беря старика за руку.

— Что будешь делать, Хаидэ светлая? — спросил шаман и она перестала заплетать косу, опуская руки. Да, он снова зовет ее по имени. Пора.

— Спасибо Найтеосу, что привел Цаплю. Я уезжаю, Патахха.

— То ясно.

— Еду на побережье.

— Вот как? А думал я, что к сестре… Казым даст тебе воинов.