Мы задаем вопрос пожилой даме.

«Скажите, у вас есть работы самого Павла Николаевича?»

«У меня сохранился его рисунок — Анатомический разрез головы. Стрелки указывают отделы головного мозга. Показано строение черепа.

Я уже не помню теперь, что Павел Николаевич объяснял нам по этому рисунку.

Больше нет ничего.

Ни у меня, ни у кого-либо не повернулся бы язык попросить на память какую-либо его работу».

«Вы, наверное, знаете, что Филонов никому, а тем более за границу — работ своих не продавал, он считал, что его труд — единое целое. На все подобные предложения — он неизменно отвечал: „Я советский художник, я русский, мои картины принадлежат Родине“».

Мы спрашиваем:

«Многие учились у Филонова десятилетиями. Многие всю жизнь были филоновцами. Вы как-нибудь пытались отблагодарить его за долголетнюю помощь?»

«Что вы, что вы?! — возмущенно отвечает пожилая дама. — Никогда, ни у кого не взял бы он ни копейки. Филонов считал, что искусство дело святое. Зато он требовал работы, работы требовал». Седая хозяйка своим тоном подчеркивает непреложность требования.

«Несколько часов в день, но с полной самоотдачей».

Иногда по ходу беседы или объяснений Павел Николаевич задавал учащимся вопрос: «Что такое пластика? Что такое графика?»

Ответить бывало трудно.

Еще находился ответ на вопрос о графике «Это лаконизм в средствах выражения». Но определить понятие пластики, насколько я помню, не сумел никто. Я тоже не помню кто, но кто-то стал делать движения руками, желая хоть этим показать, что он понимал под пластикой.

Павел Николаевич шутливо сказал: «Он еще не дорос до определения».

Свои графические работы Филонов никогда не называл графикой. Он говорил: «Я пишу инком» (ink — тушь по-английски). Видимо, он рассматривал и эти свои работы как живопись, но живопись одним цветом — черным.

Мы задаем вопрос: «Какие языки знал Филонов?»

«Я затрудняюсь вам ответить; что он хорошо знал английский — я знаю. Когда к нему приходили иностранные делегации — он отказывался от переводчика.

Мне в свое время рассказывали, что он зарабатывал переводами с английского, зарабатывал скудно.

Его супруга — Серебрякова — перевела несколько книг — английской социалистки, последователя Фабиановского движения^[793], Беатрисы Вебб^[794]. Какие еще, мне неизвестно. Он бывал во Франции, в Италии. Когда мы приносили свои работы на просмотр, он подчас ссылался на литературные источники, на книги, нам неизвестные. Филонов знал литературу, знал философию, знал философов, он иногда цитировал их на занятиях. Мне помнится, что когда я заходила к нему на квартиру, у него стояла подставка для книг на письменном столе.

Тогда у него была мастерская, уже потом он принимал людей у себя на дому.

Однажды ко мне и моему супругу, скульптору Суворову, Павел Николаевич привел иностранную гостью — дочь промышленника, ведшего в Советском Союзе деловые переговоры.

Через свою дочь он предложил Филонову продать его картины Америке с оплатой золотом.

Павел Николаевич наотрез отказался, желая сохранить свою живопись как единое целое, как циклы, углубляющие первоначальные замыслы. Он хотел оставить свои картины в России.

Мой супруг и я приняли гостью на кухне, служившей и мастерской. Иностранка очень тому удивилась. Но Павел Николаевич не счел нужным перевести нам ее слова».

«Нас, молодых, — говорит нам совсем седая дама, — удивляла эрудиция Павла Николаевича, его умение излагать тему, не отступая от нее. Однажды мы в шутку предложили ему произвести эксперимент. Мы решили положить на стол перед художником случайно выбранную вещь и просили его, чтобы он в течение продолжительного времени — уже не помню, какого — говорил о ней, не уходя в сторону от темы. Павел Николаевич согласился и действительно он говорил обусловленное время. Он говорил об истории ее создания, ее значении в жизни человека.

При разборе приносимых работ он иногда полусерьезно, полушутливо ссылался на „Мир как воля и представление“ Шопенгауэра.

Один из наших — Миша Макаров^[795] — спросил Филонова: „Что читать?“ Я отчетливо помню, как Павел Николаевич посоветовал книгу Чарльза Дарвина „Путешествие на корабле Бигль“».

«Вы лучше обратитесь к самому Макарову, — он пришел к Филонову еще раньше, чем я, и был ближе ему. Он мог бы вам многое рассказать».

Мы молчим — молчание тягостно, все немолоды.

«Михаил Константинович Макаров недавно умер, умер скоропостижно».

«Я не знала этого. Я теперь почти ни с кем не встречаюсь. Мы были очень дружны, а теперь растеряли друг друга».

«Мы с Михаилом Константиновичем работали над иллюстрациями Калевалы. Миша делал обложку. Я тоже была в этой группе. Я помню, как Миша, Михаил Константинович, жаловался мне на свою измотанность и жестокость требований Филонова.

„Этот кусок лучше, а этот хуже“, — говорил Павел Николаевич на просмотре. Миша переделывал. „А теперь этот кусок лучше, а этот хуже“. Макаров опять переделывал.

Хотел передать ощущение древних рун.

Вымотался, но сделал».

«Мы знаем, что один из рисунков в тексте ваш, покажите, пожалуйста».

Седая хозяйка раскрывает «Калевалу» — «вот он», — говорит она.

«Только печать не передала напряжения оригинала. А передать напряженность очень важно. Нужна полная самоотдача при любом прикосновении к бумаге. Это нами называлось „единицей действия“».

Я спросила у Филонова во время работы над «Калевалой»:

«Должна быть единица действия — точкой?»

«Кто это вам сказал? — ответил Павел Николаевич с удивлением. — Она может быть любых размеров».

Нами задается вопрос рассказчице.

— Это имеет отношение к технике пуантелизма?

— Нет, нет! Я приведу вам положение нашей школы.

«Каждый мазок или прикосновение к картине — есть точная фиксация в материале или через материал внутреннего психологического процесса, происходящего в художнике, а вся вещь целиком — есть фиксация интеллекта того, кто ее сделал».

Это слова самого Филонова.

Редакция назвала мою работу «Калерво»^[796] — «Батрак»^[797].

«Это не совсем так. Мы изображали не отдельные эпизоды, а полузабытую подоснову. Вы видите, что пространство просвечивается сквозь пространство, а время переливается сквозь время. Мы называли это, — концентрированное время и пространство.

Человек один с природой, оскорбленный, он зовет к мести всю природу, он зовет и зверей и хищных птиц. Его месть справедлива, но, отмстив за оскорбление, он становится сам оскорбителем^[798]. Свое страдание не изжить страданием других. Вы видите оскаленные морды хищных рыб.

Вам лучше расскажет об этом Вахрамеев. Его работа продолжает мою. Вы видите, как прекрасна в своем страдании гибнущая женщина. Она уходит к Лейле — богине смерти»^[799].

Мы молчим. Мы не хотим напоминать о том, что Вахрамеева тоже нет.

«Меня часто спрашивают молодые искусствоведы — кто делал какую иллюстрацию? Это не нужно. Мы выступали как одно целое. Как школа Филонова. Так у нас было принято. Молчаливо признавалось всеми».

Мы встаем, прощаемся. И как звук давнего, звучит прощальным приветом — такое забытое и такое дорогое когда-то. «Желаю творческих успехов» — «Желаю творческих успехов».

«Калевала» вышла из печати в 1933 году, в издательстве «Академия», специализировавшемся на публикации древних памятников литературы. Она стала библиографической редкостью.

Майский, тогдашний посол СССР в Финляндии, пишет в предисловии. «Калевала, вне всякого сомнения, является редчайшим произведением финской литературы, смело могущим претендовать на мировое значение».