— Да вотъ шейхъ заявляетъ, что надо еще шесть монетъ добавить.
— Почему это «надо»?
— А для того, чтобы выходило число семь.
— Ровно ничего не понимаю. Какое число семь? И почему именно семь?
— Потому что число семь угодное святому Богуеддину.
— Опять-таки ничего не понимаю. Что значитъ «угодное святому»?
— Это значитъ, что Богуеддинъ любитъ число семь.
— Любитъ?.. Гм!.. Почему же это онъ его «любитъ»?
— А потойу что оно всегда имѣло большое значеніе въ его жизни.
— То есть?
— То есть, онъ родился въ седьмомъ вѣкѣ Геджры, въ седьмомъ мѣсяцѣ года, въ седьмой день недѣли, въ семь часовъ дня; на седьмомъ году жизни изучилъ уже весь Коранъ, семь лѣтъ поучалъ какъ духовный наставникъ и семнадцати лѣтъ отъ роду скончался, оставивъ по себѣ семь главныхъ учениковъ, которые и погребены тутъ, съ нийъ рядомъ, въ семи могилахъ.
— Прекрасно. Но все-таки почему я долженъ добавить еще шесть монетъ? Такса есть у нихъ на это какая нибудь, что ли?
— Нѣтъ, таксы не имѣется, каждый жертвуетъ по возможности, но такъ, чтобы въ эту жертву непремѣнно входило число семь, то есть надо положить либо единожды семь монетъ, либо дважды — семь, либо трижды — семь, словомъ, чтобы все по семи выходило.
— Да тутъ, говорю, у меня не дважды и не трижды, а всѣ семью-семь выходятъ, да еще съ излишкомъ.
— Вотъ, вотъ оно и есть! — обрадовался эсаулъ-баши, видя, что я какъ будто начинаю нѣчто понимать. — Оно и есть, тюря! Въ этомъ-то излишкѣ и все дѣло. Еслибы тюря положилъ ровно семью-семь, то есть сорокъ девять монетъ, все было бы какъ слѣдуетъ; но тюря далъ пятьдесятъ, — одною монетой больше, — стало быть по ихнему выходитъ, что надо добавить еще шесть.
Эта наивная наглость показалась мнѣ довольно забавною, такъ что я не могъ не засмѣяться.
— Скажите ему, порѣшилъ я, — что если его стѣсняетъ лишняя монета, пусть отдастъ ее въ пользу бѣдныхъ.
— О, тюря! Я ужъ и то говорю ему, чтобъ онъ прочистилъ мозги свои, такъ какъ языкъ его болтаетъ вздоръ, а онъ все свое… Ну, да не стоитъ обращать на нихъ вниманія, они всѣ вообще большіе наглецы и къ тому же очень жадны.
Затѣмъ эсаулъ-баши перевелъ шейху мое предложеніе пожертвовать излишекъ въ пользу бѣдныхъ и уже протянулъ было руку чтобъ изъять изъ кучки лишній четвертакъ, какъ вдругъ шейхъ, испуганный возможностью такого исхода, забормотавъ что-то, отрицательно замоталъ головой и поспѣшилъ загородить и прикрыть деньги обѣими пятернями, — точно насѣдка, защищающая свои яйца.
— Ну, пріятель, сотри пыль жадности съ зеркала твоего сердца! — махнувъ рукой, порѣшилъ со смѣхомъ эсаулъ-баши. — Будетъ съ тебя и того что дали. Будь благополученъ.
Я повернулся уже чтобъ идти, какъ вдругъ гляжу — наши конвойные казаки раскошелились и тоже пресеріозно кладутъ свои грошики къ изголовью гробницы.
— Вы что это, братцы?
— А мы тоже, ваше высокоблагородіе, жертвовать, значитъ, желаемъ; пущай и отъ насъ будетъ ихнему святому. Вѣдь онъ у нихъ Богъ-то единъ выходитъ, такъ вотъ за это за самое…
И ничто же сумняся, отъ чистаго сердца казаки положили каждый по серебряной тенгѣ, — нужды нѣтъ что святой бусурманскій.
Покинувъ мѣстечко Бугуеддннъ, мы съѣхались съ остальными членами посольства уже за четыре таша (32 версты) отъ Бухары, въ кишлакѣ Куюкъ-Мазаръ, гдѣ былъ приготовленъ намъ завтракъ.
Ужасно много эти бухарцы готовятъ для насъ всякихъ кушаньевъ! Садимся мы за столъ только впятеромъ, а у нихъ настряпано каждый разъ человѣкъ на пятьдесятъ, по крайней мѣрѣ, не считая достархана и того, что наготовлено для конвоя и прислуги. Подаютъ множество всякихъ снѣдей, — правда, очень вкусныхъ, — причемъ всѣ блюда и миски переполнены до невозможности. Всѣ эти кавардаки, кебабы и палау навалены на нихъ не иначе какъ грудами, цѣлою горой, и все это ужасно жирно, нарѣзано громадными кусками и плаваетъ въ растопленномъ курдючномъ салѣ. Каждый разъ идетъ цѣлая процессія слугъ и вноситъ всѣ блюда сразу, загромождаетъ ими сплошь весь столъ, такъ что одно приходится вкривь и вкось на другомъ; густой, топленый жиръ поэтому проливается чрезъ края блюдъ, течетъ по скатерти, каплетъ на дорогой коверъ и стынетъ, и вновь наплываетъ цѣлыми слоями и вновь стынетъ. Пока вы ѣдите что нибудь одно, остальное все уже застыло на морозѣ, обвѣтрилось, покрылось толстымъ слоемъ сала и, конечно, ѣсть его въ такомъ видѣ невозможно. Но таковъ уже законъ здѣшняго гостепріимства: непремѣнно, чтобы много, и непремѣнно все сразу. И это, вотъ уже цѣлый мѣсяцъ, изо дня въ день, постоянно, неукоснительно въ одни и тѣ же часы, по два раза въ сутки, и все одно и то же, одно и то же, безъ малѣйшей перемѣны.
У князя взятъ съ собою свой поваръ, и мы пытались было — нельзя ли приспособить его, чтобы готовилъ намъ по-русски то, къ чему мы привыкли, но оказалось нельзя: обижаются, — «наши, молъ, повара не хуже готовятъ, притомъ мы де назначили вамъ лучшихъ поваровъ, знатоковъ своего дѣла, такъ ужъ кушайте пожалуйста и не мудрите, а то вы этимъ нарушите законы нашего гостепріимства и опечалите сердце хазрета, который будетъ думать, что не угодилъ вамъ.» Ну, и ничего не подѣлаешь!
Князь въ этотъ день продолжалъ путешествіе верхомъ, я же послѣ завтрака поѣхалъ впередъ одинъ въ коляскѣ. Страна, по которой ѣхалъ я, населена густо. Все время вдоль пути тянется въ садахъ рядъ кишлаковъ и хуторовъ, перемежающихся полосами огороженныхъ плантацій, клеверныхъ лужаекъ и пашень. У жилыхъ мѣстъ, на улицахъ вездѣ отмѣнная чистота, все прибрано, вычищено, подметено, — быть можетъ потому, что сегодня пятница. Вѣроятно по этой же причинѣ встрѣчалось на улицахъ и при дорогѣ много незанятаго народа, исключительно мужчинъ. Собираются они кучками человѣкъ въ двадцать, въ пятьдесятъ, и тихо прогуливаются по своему околодку, или сидятъ, разговаривая между собою, на какомъ нибудь придорожномъ бугоркѣ, либо на перекресткѣ, либо надъ арыкомъ подъ группой старорослыхъ деревьевъ. Не мало такихъ же кучекъ располагается и около лавочекъ съ сушенымъ урюкомъ и фисташками, гдѣ надъ входомъ подвѣшены оплетенныя лыкомъ большія, сладкія дыни и вяленый виноградъ, и около сельскихъ чайныхъ, гдѣ на первомъ планѣ непремѣнно представительствуетъ блестяще вычищенный, пузатый, русскій самоваръ. Многіе предаются при этомъ любимѣйшей здѣшней игрѣ — бою перепеловъ, причемъ зрители держатъ пари за того или другаго бойца. Этихъ птицъ такъ ужъ нарочно къ тому и воспитываютъ, и холятъ, и пріучаютъ, и рѣдкій мальчуганъ выходитъ въ праздникъ на улицу безъ собственнаго ручнаго перепела за пазухой. Тамъ, за пазухой, обыкновенное мѣсто ихъ пребыванія внѣ домашней клѣтки. Многіе взрослые любители, увлекаясь примѣромъ подростковъ, выносятъ и своихъ перепеловъ, и тогда игра начинается уже въ серіозное: въ ставку идутъ не пулы, а тенги и коканы.[175] Сельскій народъ одѣтъ безъ роскоши, но вообще очень чисто и отличается своимъ степеннымъ видомъ. Нерѣдко отцы, гуляя по улицѣ, исполняютъ обязанности нянекъ, держа на рукахъ маленькихъ закутанныхъ дѣтей, преимущественно дѣвочекъ, съ разрисованными бровями, а женщинъ почти совсѣмъ не видно. Встрѣтилось по дорогѣ нѣсколько верблюжьихъ каравановъ: позвякивая колокольцами и бубенцами, идутъ себѣ неторопливо, гуськомъ изъ Россіи въ Бухару, и предъ каждымъ непремѣнно ѣдетъ на маленькомъ добродушномъ осликѣ самъ караванъ-баши, чуть не касаясь до земли болтающимися ногами. Иногда, впрочемъ, вмѣсто ослика идетъ подъ нимъ лохматая киргизская лошадь.
Около селеній, время отъ времени, попадались намъ особаго рода курганы, которые можно назвать молотильными, такъ какъ служатъ они мѣстнымъ жителямъ для обмолачиванія пшеницы. Къ этому назначенію приспособляются обыкновенно древніе могильные курганы изъ наиболѣе высокихъ, находящіеся по возможности среди самыхъ пашень, чтобы недалеко было таскать снопы. Избирается же для молотьбы вершина кургана, какъ мѣсто болѣе возвышенное и потому болѣе доступное правильному току вѣтра, который легче относилъ бы отбиваемую отъ зерна шелуху и солому (саманъ). Для того, чтобы приготовить себѣ такой курганъ, жители того или другаго кишлака сообща сносятъ всѣ неровности на его вершинѣ, разравниваютъ ее въ совершенно горизонтальную площадку и для большей прочности хорошенько утрамбовываютъ, постепенно и ровно поливая водой, чтобы на ея глинистой почвѣ, подъ дѣйствіемъ солнечныхъ лучей, образовалась совершенно твердая и достаточно толстая корка, на которой удобнѣе молотить. Скаты кургана, обращенные къ югу и юго-западу, срѣзаются отъ подошвы и до края площадки, такъ что съ этой стороны образуется отвѣсный обрывъ, и дѣлается это да того, чтобы при господствующихъ здѣсь сѣверныхъ и сѣверо-восточныхъ вѣтрахъ саманъ не разносился по полю, а падалъ на подвѣтреную сторону въ одну кучу.[176] Отъ сѣверной же и восточной стороны иногда, смотря по надобности, разравниваются всходныя тропы, чтобъ ишакамъ, нагруженнымъ снопами, легче было взбираться на молотильную площадку. Сорныя растенія и кусты со всей поверхности кургана или начисто выжигаются, или выдергиваются, чтобы въ ихъ вѣткахъ и сучьяхъ не застрявала и такимъ образомъ не пропадала напрасно солома: здѣсь все имѣетъ свою цѣну въ хозяйствѣ и все пригодно для той или другой надобности. Въ центрѣ площадки вбивается колъ, къ которому во время молотьбы привязываются на чумбурахъ нѣсколько паръ воловъ (для обмолачиванія ихъ гоняютъ шагомъ по кругу: вѣютъ же лопатами). Послѣ такой разработки курганъ является уже совершенно приспособленнымъ къ своему спеціальному назначенію; глина же, вынутая изъ него, идетъ на кирпичи, на обмазку стѣнъ и на устройство полевыхъ оградъ, а если въ ней оказывается достаточно жирности и органическаго перегноя, то и на удобреніе своихъ огородовъ.
