— Но тогда зачѣмъ же этотъ гробъ, если онъ не умеръ? — спросилъ я.

— Гробъ, тюря, сооруженъ впослѣдствіи, много годовъ спустя послѣ того какъ правовѣрные окончательно покорили гебровъ, и когда гебры, познавъ, наконецъ, истиннаго Бога, благополучно приняли исламъ. По указанію свыше, гробъ сооруженъ Тимуромъ, самимъ эмиромъ Тимуромъ, тюря, надъ самою пещерой святого, въ память того, что на самомъ этомъ мѣстѣ Кусамъ въ послѣдній разъ видѣлъ надземный міръ и какъ бы разстался съ жизнію, то есть съ людскою жизнью, тюря, съ ея заботами, печалями и радостями, и, уйдя въ подземелье, весь предался Богу, запечатлѣвъ себя молчаніемъ и тайной.

Выслушавъ это объясненіе, я заглянулъ чрезъ рѣшетку средней двери въ помѣщеніе гроба. Это небольшая каморка, слабо освѣщенная сквозь маленькое оконце, продѣланное вверху, надъ изголовьемъ саркофага, который сложенъ изъ кирпича и, какъ говорятъ, облицованъ голубыми кафлями, но разглядѣть ихъ невозможно, такъ какъ весь саркофагъ сверху до полу покрытъ множествомъ драгоцѣнныхъ шелковыхъ, бархатныхъ и парчевыхъ тканей, давно уже утратившихъ отъ времени свои первоначальныя краски. Покровы эти составляютъ, по большей части, приношенія бухарскихъ эмировъ, которые никогда не въѣзжали въ Самаркандъ, не поклонившись предварительно гробу Кусама.

От правой стороны, рядомъ съ рѣшетчатою дверью, низенькій сводчатый проходъ ведетъ въ свѣтлую каморку, не имѣющую непосредственнаго сообщенія съ среднею. Здѣсь у стѣны стоитъ бунчукъ Кусама, — конскій хвостъ на древкѣ съ металлическою булавой, — обвѣшенный подобно рыбѣ-замку разноцвѣтными лоскутками и тряпочками, большая часть которыхъ оставляется здѣсь безплодными женщинами, разъ въ недѣлю молящими живаго царя о ниспосланіи имъ дѣтей. Чтобы проникнуть въ подземелье этого царя надо возвратиться въ аванъ-залу, гдѣ въ правомъ углу находится узкій и низенькій спускъ въ такъ называемую «чилля-хана», что собственно значитъ покаянная комната. Мутевали зажегъ свѣчу и подалъ мнѣ руку. Согнувшись насколько было возможно, я спустился вслѣдъ за нимъ по нѣсколькимъ крутымъ и высокимъ ступенькамъ. Затѣмъ мы повернули направо и столь же узкимъ корридоромъ спустились еще ниже по наклонной плоскости, но уже безъ ступеней. Деревянная дверка медленно захлопнулась за нами, издавъ протяжный хриплый скрипъ, точно стонъ умирающаго страдальца. Пройдя нѣсколько шаговъ мы очутились въ совершенно пустой комнатѣ съ низкимъ сводчатымъ потолкомъ. Въ ея противоположной стѣнѣ виднѣлся узкій сводчатый проходъ въ другое подземелье, закрытый сверху до полу бѣлою завѣсой. Мутевали приподнялъ ее, и я невольно отшатнулся нѣсколько назадъ.

Свѣтъ свѣчи сразу упалъ на мертвенно-блѣдное, изможденное лицо человѣка въ бѣломъ одѣяніи, неподвижно сидѣвшаго противъ входа на полу посрединѣ подземелья. Не только ни малѣйшаго движенія не сдѣлалъ этотъ человѣкъ, но даже взглядомъ не провелъ при появленіи предъ нимъ нежданныхъ посѣтителей. Словно мертвый или скорѣе какъ кукла сидѣлъ онъ по-восточному, скрестивъ подъ себя ноги, въ то время какъ вытянутыя руки покоились на его колѣняхъ. Взоръ его былъ глубоко потупленъ, а общее выраженіе лица оставалось какимъ-то тупымъ, неопредѣленнымъ. На видъ ему можно было дать года двадцать четыре.

— Это подвижникъ, пояснилъ мутавали шопотомъ и не безъ нѣкоторой почтительности: — уже тринадцатыя сутки сидитъ въ постѣ и молитвѣ, а всего сидѣть ему сорокъ сутокъ.[37]

Я осмотрѣлся внимательнѣе. Первое подземелье представляло, какъ уже сказано, низкосводчатую, почти квадратную комнату съ оштукатуренными стѣнами и кирпичнымъ поломъ; второе же его отдѣленіе имѣло въ длину не болѣе трехъ, а въ ширину около двухъ шаговъ — ну совершенная могила!.. Ни въ томъ, ни въ другомъ не было ни окна, ни даже продушины, такъ что здѣсь должна всегда царить полнѣйшая темнота. Подвижникъ, очевидно погруженный въ религіозно-созерцательное состояніе, сидѣлъ на намазджаѣ,[38] который и служилъ ему постелью; но для изголовья никакого приспособленья не было. Этотъ намазджай да кумганъ с водой составляли тутъ единственныя обиходныя вещи.

Черезъ переводчика я замѣтилъ мутевали, что мы, кажись, нарушаемъ здѣсь покой молитвы, а потому де не уйти ли лучше.

— О, нѣтъ, нисколько, отрицательно покачалъ тотъ головой: онъ теперь глухъ и слѣпъ ко всему постороннему, весь смотритъ внутрь себя, онъ весь тамъ (мутевали указалъ себѣ на то мѣсто, которое называется «подъ ложечкой»), весь тамъ, въ самомъ себѣ, тюря, и еслибы предъ нимъ упала даже громовая стрѣла, то и тогда онъ остался бы точно также неподвиженъ.

Я полюбопытствовалъ узнать, чѣмъ онъ питается и много ли ѣстъ? Оказалось, что каждый день ему приносятъ кумганъ со свѣжею водой, и черезъ день даютъ по одной «нанъ», то есть прѣсной хлѣбной лепешкѣ, — такъ онъ самъ для себя назначилъ и такъ будетъ продолжаться до конца искуса. Двадцать небольшихъ лепешекъ на шесть недѣль — это менѣе чѣмъ немного!

— О, тюря! — съ улыбкой замѣтилъ мутевали — за то потомъ онъ съ избыткомъ вознаградитъ себя вкусными палау и кебабами.

Оставивъ молодаго подвижника продолжать свое созерцательное самоуглубленіе, мы поднялись наверхъ, въ аванъ-залу и оттуда прошли въ смежную съ ней мечеть, гдѣ моллы показываютъ единственную послѣ исфаганскихъ мозаикъ достопримѣчательность — коранъ, писанный на большихъ пергаментныхъ листахъ и представляющій собою тетрадь гигантскихъ размѣровъ, чуть не въ квадратную сажень. Это даръ Насръ-Уллы Бахадуръ-хана, отца нынѣшняго Бухарскаго эмира, но древность его не простирается далѣе пятидесяти лѣтъ. Увѣряютъ также, будто часть его писана въ молодости рукой самого Насръ-Уллы, по это ничего не прибавляетъ въ весьма посредственнымъ каллиграфическимъ достоинствамъ рукописи.

По выходѣ изъ мечети, хальфа обратилъ наше вниманіе на знаменитое дерево камчинъ, растущее около стѣны, приходящейся какъ разъ надъ подземельемъ чилля-хана. Мнѣ оно показалось не особенно старымъ, но хальфа находчиво замѣтилъ на это, что первоначальнаго дерева давно уже нѣтъ, а то, которое мы видимъ предъ собой, есть не болѣе какъ отпрыскъ древняго, вѣчно живаго корня, что на семъ мѣстѣ смѣнилось уже не одно поколѣніе такихъ отпрысковъ, такъ какъ, достигнувъ извѣстнаго предѣла старости, стволъ камчина начинаетъ засыхать, но въ то же время новый отпрыскъ является какъ бы на смѣну отживающему, и такимъ образомъ камчинъ, чудодѣйственно возросшій изъ черенка нагайки Кусана, никогда не увядаетъ, корень его вѣчно живъ, какъ и самъ живой царь, его насадитель. Дерево это по-узбекски называется чилянъ-джида, а по-русски юба, латинское же его названіе, какъ мнѣ сказывали, zyzyphus sativa. Это одинъ изъ видовъ дикой маслины; мясистый плодъ его снабженъ внутри продолговатою, очень твердою косточкой, въ вяленомъ видѣ нѣсколько мучпистъ и на вкусъ горьковато-сладковатъ, но не особенно пріятенъ. Этимъ деревомъ закончился нашъ осмотръ достопримѣчательностей Хазряти Шахи-Зинда, и три рублевыя бумажки, въ знакъ благодарности врученныя мною на нижней площадкѣ хальфѣ, немедленно же, въ нашемъ присутствіи, послужили предметомъ распри и усобицы между нимъ и дуванами, бросившимися отнимать у него эти деньги.

Не останавливаюсь на описаніи колоссальныхъ развалинъ мечети Биби-Ханымъ,[39] построенной женою Тимура, китайскою принцессой, на обширной площади близь базара и носящей имя своей создательницы; скажу только одно, что арка ея главнаго портала, уцѣлѣвшая до нашихъ дней, поражаетъ своего высотой и смѣлыми гигантскими размѣрами. Стоя подъ нею и глядя вверхъ на ея стрѣльчатый мозаичный сводъ, невольно испытываешь какое-то жуткое чувство: эти грандіозные размѣры, ширина и высота какъ бы совсѣмъ подавляютъ тебя, и самъ себѣ вдругъ начинаешь казаться такимъ маленькимъ, такимъ ничтожнымъ въ сравненіи съ колоссальнымъ величіемъ храма, который кажется еще выше, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ отъ контраста съ приземистыми домами и лавками сартовскаго города, отодвинувшимися отъ него въ стороны на почтительное разстояніе. Удивительнѣе всего то, что во всей этой постройкѣ, при всей ея обширности и высотѣ, вы нигдѣ не замѣчаете никакихъ желѣзныхъ связей, перемычекъ и скрѣпленій, такъ что Богъ ее энаетъ, на чемъ и какъ вся эта масса держится въ теченіе свыше пятисотъ лѣтъ, несмотря на частыя и довольно сильныя землетрясенія, и опять-таки невольно отдаешь справедливую дань уваженія высокому искусству и знаніямъ этихъ soi-disant, «варваровъ-строителей».