— Матиас… Я не понимаю… Что с нами происходит?

— Что ты хочешь сказать?

— Ты и я, мы должны все скрывать друг от друга… мы стали врагами… И в то же время…

— Что в то же время?

Какая надежда слышалась в его голосе!.. Только бы он не вообразил себе, что она ему простила.

— Ничего. Я нахожу, что мы живем в странное время, когда не ясно, кто твои друзья, потому что даже самые близкие изменяют.

Матиас постарался не заметить резкость ее тона, он удержал только «даже самые близкие». Это он был самым близким, он в этом не сомневался. Неважно, если она думала, что он изменяет; впрочем, изменяет чему, ведь ей, ей он не изменял никогда. Остальное было политикой и не имело ничего общего с его чувствами к ней.

Он помахал ей рукой и, не оборачиваясь, пошел к дому. Разочарованная, она смотрела ему вслед.

В Моризесе все было погружено в сон. Леа, оставшись одна на кухне, где ей поставили кровать, смотрела, как гаснет огонь в камине, и курила сигарету, набитую табаком, который где-то доставал Каллед. От терпкого и едкого дымка першило в горле, щипало глаза, но постепенно она успокаивалась, меньше тревожась о серьезной болезни Камиллы. Гестапо должно было решиться на ее перевозку в больницу Сен-Жан в Ла-Реоле. Никто не имел к ней доступа. Отец Дельмас встретился с Матиасом и согласился на его помощь. Аристид и его люди дали свое согласие. Морис Фьо и его банда возвратились в Бордо. Теперь надо было ждать.

Леа, сидевшая на низком стуле, поднялась и включила радиоприемник. Уже несколько дней подряд глушились лондонские передачи. После нескольких попыток знакомый и едва слышный голос Жана Оберле вырвался из приемника:

«Поэт Макс Жакоб погиб в лагере Дранси. Его отправили в этот лагерь, потому что он был евреем. Однако он обратился в католичество более тридцати лет назад. Все его творчество за эти годы дышало самой глубокой и искренней католической верой. Но разве немцы интересуются этим?

Немцы наклеивают желтые звезды на грудь тех, кого они пытают. Для них это позорная эмблема, а единственно почетная — их свастика. Католики или иудеи — им все равно, их бог — Гитлер. Что им, охранникам лагеря Дранси, до смерти Жакоба, для них только одним евреем меньше…

Макс Жакоб, этот невысокого роста, лысый мужчина, с иронией поглядывающий на вас, был очень умный человек, самый замечательный рассказчик удивительных историй, которые он знал или придумывал.

Снобы открыли его, когда его возраст приближался к пятидесяти годам. Он сошел с Монмартрского холма, где жил с художниками и поэтами, в салоны, которые быстро покинул ради монастыря Сен-Бенуа-сюр-Луар. Там, живя в спокойном одиночестве, он писал и занимался живописью. Он приводил в базилику своих друзей, приезжавших к нему из Парижа и других мест. Звонил колокол, призывая на молитву, и Макс оставлял перо или кисть, чтобы вознести свои молитвы.

Ему было около семидесяти лет. Его друзья, поэты Жан Кокто и Андре Сальмон приехали в Дранси, надеясь добиться его освобождения. Им сказали, что он скончался.

Итак, жестокий враг, истязающий нашу Родину четыре года, щадит поэтов не более, чем молодых патриотов. Для немцев все мы делимся на евреев и коммунистов. Все очень страшно. И потом, зачем нужны поэты, когда есть проза господина Энрио или господина Деа?

Но во всем мире почитатели Макса Жакоба, те, кто перечитывает его прозу или стихи, и те, у кого есть его рисунки или его гуаши, будут думать о нем, и его друзья никогда не забудут этого сердечного человека, каким он был. И они вспомнят, что он пал, как и многие другие, жертвой немецкого варварства, умерев в концентрационном лагере, на каторге…»

Раздеваясь в темноте, Леа вспомнила, что дядя говорил ей о своей встрече с Максом Жакобом в Сен-Бенуа во время краткого пребывания в монастыре и о его наивной вере новообращенного. Он мертв, как Рафаэль Маль и, может быть, Сара, тоже евреи. Она устыдилась своих мыслей: на пороге хоть и смерти, равняющей всех, таких разных по сути людей — презренного существа, доносчика и коллаборациониста Маля с героической участницей Сопротивления и хрупким поэтом. Но в Рафаэле было отчаяние, которое всегда ее трогало. Несмотря на все зло, которое он сделал, чтобы заставить возненавидеть себя, он так и не добился этого, и его ужасный конец навсегда отпустил ему его грехи. Кого ей не хватало этим вечером, так это друга.

Она скользнула под жесткие и немного влажные одеяла. Слабый свет углей придавал комнате немного нереальный и успокаивающий вид. Она представляла другие угли в другой комнате… Тяжесть красной перины напомнила ей о весе вигоневого одеяла… Сквозь ночную рубашку жесткая суконная ткань раздражала соски грудей. Она отвернулась к стене, чтобы избавиться от этого образа, перестать думать о нем, забыть его ласки, прикосновения его тела, тела, желания которого ей так плохо удавалось утолять. Уже так давно ни один мужчина… Она стремительно поднялась, с яростью чувствуя, как в ней поднимается непреодолимое желание заняться любовью. Она сорвала с себя рубашку и грубо удовлетворила свое желание.

На следующий день Адриан Дельмас прибыл в Моризес вместе с лейтенантом Пьером Венсеном, по кличке Гран-Пьер, командиром маки, расположенных в Пюи, около Монсегюра, и тремя из его людей, явившихся за провизией. Все были очень возбуждены и говорили об уничтожении склада горючего в Сен-Мартен-де-Сескас четырнадцатью из них, днем 5 мая. Лейтенант и доминиканец с трудом остановили их красноречие. Леа смотрела на них с завистью. Ведь они, по крайней мере, действовали.

После их ухода Адриан Дельмас приблизился к своей племяннице.

— Благодаря аббату Шайю, больничному священнику, я смог увидеть Камиллу. Она чувствует себя намного лучше. Ее стойкость безгранична, ни одной жалобы, она беспокоится только о тебе и о своем сыне.

— Смогу ли я ее увидеть?

— Мне это кажется затруднительным и излишне рискованным для вас обеих. Ночью и днем человек из гестапо дежурит у ее двери. Но один из охранников испытывает слабость к сотерну.

— Тогда напои его.

Это замечание заставило Адриана улыбнуться.

— Посмотрим. Это не самое важное. Нам надо вывезти ее оттуда.

— Что говорит Аристид?

— Сейчас он очень занят на своей ферме на болоте, скрывается от Гран-Клемана и его людей, которые хотят его уничтожить, и установлением порядка в разных группах. Но когда у нас возникнет нужда в нем, он нам пошлет необходимую помощь.

— Есть ли у тебя новости о Матиасе?

— Нет, с тех пор, как он нам сообщил о переводе Камиллы в больницу.

— Теперь моя очередь отправляться в Сент-Андре-дю-Буа.

— Не забудь, что если там случится что-нибудь плохое, ты можешь обратиться к Жюлю Куаффару, что живет в большом доме у дороги. Вместе с соседями он часто служит нам курьером и «почтовым ящиком». Сегодня после полудня я буду в Шапель-де-Лоретт. Полиция и немцы участили свои выходы в сектор после падения американской «летающей крепости» в Кур-Монсегюре. Уничтожение склада в Сен-Мартен-де-Сескас тоже отнюдь не успокоит их. Гестапо ввело в регион дюжину своих агентов. Это из-за одного из них, некоего Кубо, прежде бакалейщика с улицы Белого Креста, который выдал себя за канадского офицера, жандармы арестовали капитана Леви и передали его в Тулузское гестапо.

— Его пытали перед казнью?

— Я ничего об этом не знаю, но вполне вероятно.

— Когда все это кончится?

— Боже…

— Не говори мне о Боге, — крикнула Леа, — ты веришь в него не больше, чем я!

— Замолчи! — прогремел он, сильно сдавливая ей плечо.

В кого превратился любезный, спокойный и нежный человек, которого она знала всегда? Это исхудавшее лицо, лихорадочно блестящие глаза, искаженные черты, губы, твердо сжатые, эти прекрасные руки, теперь напряженные, словно сдерживающие желание ударить, — они не могли принадлежать пастырю, чей голос заставлял трепетать сердца тысяч христиан в мире, чья пламенная вера долго витала над бледным бордоским епископатом и чья отцовская привязанность так часто помогала Леа и ее близким.