Клод Боннье умер на рассвете, не сказав ни слова.

Измученный Фридрих-Вильгельм Дозе пробормотал: «Эти люди из Лондона — необыкновенные».

Парадоксально, но эта ужасная смерть, которая должна была бы парализовать волю людей, напротив, придала им сил, удесятерив энергию подпольщиков.

Мясник тоже был человек необыкновенный. Его участие в рядах Сопротивления объяснялось глубоким убеждением, что немцам нечего делать во Франции и что такие люди, как он, должны предпринять все, чтобы изгнать их, если не хотят однажды краснеть перед своими детьми. Сын верденского солдата, умершего от ран, он сделал своим кредо любимую фразу отца. Каждый раз во время прогулок по холмам, главенствующим над местностью, старый воин останавливался, чтобы полюбоваться окружающим, и торжественно произносил: «Франция стоит того, чтобы за нее умереть!»

У Альбера не было капсулы с цианистым калием, и Дозе не участвовал в его обработке. Ее производили палачи Пуансо. Они изощренно пытали его при помощи… ножей для разделки мяса.

Он даже пробовал шутить:

— Это Господь наказывает меня за то, что я убил столько животных.

Палачи осыпали его ударами, засовывали, смеясь, дольки чеснока в раны, приговаривая: «Настоящая пасхальная баранина!»

Они сыпали соль и перец на обнаженные грудные мускулы, перевязывали его, «как окорок». Когда они достаточно потрудились над «этим мясом», ставшим неподвижным, из которого они не смогли извлечь ни слова, они скатили тело по лестнице в подвал и заперли в камере, где, умер Боннье. Альбер пришел в себя и услышал, как его мучители говорили с издевкой:

— Если он не заговорит завтра, мы разрежем перед ним на кусочки его жену.

«Я заговорю», — просто подумал он.

Во время бесконечной ночи каждое движение причиняло ему такую боль, что он не мог удержаться от криков. Долгие часы он грыз веревку, которая сдавливала ему одно плечо. Несмотря на ледяной холод камеры, он весь вспотел; незадолго до зари ему удалось перегрызть веревку. Но такие усилия истощили его изуродованную плоть, и он потерял сознание… Когда Альбер очнулся, начинался день. Он попытался освободиться от веревок, впившихся в его раны и задубевших от крови. Эти новые страдания в какой-то момент исчерпали его энергию, и он заплакал, как не плакал со времени смерти своего отца, когда ему было девять лет. То были громкие и нелепые рыдания, сотрясавшие тело сильного человека. Альбер рухнул на грязный пол. Он достиг предела отчаяния… Если бы палачи явились в этот момент допрашивать его, он, вероятно, заговорил бы. Слезы перемешались с пылью на его щеке, образовав комочки грязи. Его пальцы мяли эту грязь. «Земля…»

Из нее он извлек силу и ярость, чтобы окончательно сорвать свои путы. Немного света просачивалось через плохо закрытую отдушину. У отверстия висело большое кольцо, до которого Альбер достал, протянув руку. Труба канализации тянулась вдоль стены. Он поднялся на нее и привязал конец веревки к кольцу. На другом сделал скользящий узел и накинул веревку на шею. Потом соскользнул вниз… Его ноги забились… Мощный инстинкт жизни заставил его попробовать вновь подняться на трубу. Тонкая веревка впилась в шею, медленно перерезая гортань. Альбер умирал долго.

В соседней камере два борца из Вольных стрелков в Сен-Фуа-Лагранд пели хриплыми голосами, становившимися все громче:

Жена и товарищи Альбера узнали о его страшной смерти лишь после освобождения Бордо.

«Дорогая Леа,

не знаю, как обстоят дела в Монтийяке, но здесь, в Париже, все сошли с ума. Все живут в ожидании высадки, и никогда люди не ненавидели так англо-американцев и их проклятые налеты. Особенно ужасной была бомбежка в ночь с 20-го на 21-е апреля. Я была у друзей, которые живут на верхнем этаже дома на площади у Пантеона. Больше часа мы смотрели на спектакль, распивая шампанское и виски. Это лучше, чем фейерверк 14 июля. В Сакре-Кёр не уцелело ни одного стекла. Убито более шестисот человек. Тетушки из-за этого уехали. Мне это тоже трудно переносить, но я стараюсь не думать об этом, иначе я поступлю подобно им — проведу свои дни за молитвой в подвале, в метро или в зале кинотеатра, которые остаются открытыми до шести часов утра, чтобы служить убежищем. Тревоги бывают почти каждую ночь и даже днем. Это не жизнь.

Что касается питания, то я выкручиваюсь. В Монтийяке, вероятно, с этим лучше. С приятелями говорим только о докторе Петио и преступлениях на улице Лёсюер. У меня от этого кошмары. У тети Лизы тоже, она вырезает из газет все, что касается этого ужасного дела. Кажется, англичане сбросили в Шаренте ящики с пирожками, начиненными взрывчаткой. Ты не слышала об этом? Хотя думают, что это антианглийская пропаганда, некоторые поговаривают, что англичане вполне способны на это. Париж удостоился посещения моего бывшего кумира. Маршал собственной персоной появился для приветствия на площади Ратуши. Тетушка Альбертина и я выбились из сил, чтобы помешать Лизе отправиться туда.

Время от времени я вижу Франсуазу и ее малышку, Отто провел сорок восемь часов в отпуске на прошлой неделе. Он все еще не получил разрешения на женитьбу. Думаю, Франсуаза от этого очень страдает, но ничего не говорит мне. Она притворяется, что получает удовольствие от развлечений с женщинами, находящимися, по ее мнению, в том же положении, что и она. В действительности же это бабенки для солдат. Я посоветовала ей вернуться в Монтийяк до конца войны, она ответила мне, что не думала об этом. Ты должна написать ей. Отто снова отправился на восточный фронт. Я попытаюсь послать тебе сигареты и маленький отрез голубой ткани.

Ты будешь смеяться, но я принялась за чтение. Подруга дала мне книгу, вышедшую, по-моему, перед войной. Это история семьи и поместья, похожая на нашу, с той разницей, что это происходит на юге Соединенных Штатов во время Гражданской войны. Она называется «Унесенные ветром». это поразительно. Тебе нужно съездить в Бордо и купить ее.

Как поживают Камилла, Шарль, Руфь и тетушка Бернадетта? Обними Их за меня. Не забудь также поцеловать Сидони. Есть ли у вас новости от Лорана? Видела ли ты опять странного Франсуа Тавернье? Дядюшка Люк и его старший сын все еще германофилы? Что с Матиасом? Я не могу поверить, что он работает на гестапо. А его родители все еще продолжают нас обворовывать? Я не достала суммы, которую ты у меня попросила. Я говорила об этом с Франсуазой и тетушками, но ты знаешь их финансовое положение: им едва хватает на жизнь. Отто, узнав, в чем дело, был очень огорчен, но ничем не смог помочь: отец перестал высылать ему деньги, он живет лишь на свое жалованье. Может быть, тебе стоит подумать над предложениями Файяра. Какого мнения об этом Камилла?

Я знаю, что тебя страшно возмутит предложение о продаже Монтийяка или, по крайней мере, части его.

Кончаю письмо, потому что меня ищут, чтобы идти в кино. Отправимся в «Гельдер» смотреть «Путешественника без багажа».

Скорее пиши мне. Целую тебя.

Лаура.

P.S. Несмотря на бомбежки, ты должна вернуться в Париж, это изменит твой образ мыслей. Я хотела бы сходить с тобой послушать джаз в одном подвальчике Латинского квартала».

Леа улыбнулась, закончив чтение письма. «Моя младшая сестра не от мира сего», — подумала она и развернула третий листочек, написанный красивым почерком: