— Ты делаешь мне больно.

Он оставил ее, оперся лбом о каменный косяк, плечи его опустились, как у вдруг постаревшего человека. Каким он казался растерянным, одиноким! Да, он был одинок, безнадежно одинок среди довольно примитивных людей, идеи которых часто не разделял. К этому человеку Леа была особенно привязана после смерти родителей. Осознанно или нет, она считалась с тем, что он говорил. Он был неким вожатым, трудно достижимым идеалом человека, в ком не разочаровываются. Сколько сомнений, страха, ненависти охватило этого человека, — и целый мир гармонии, разума и доброты рухнул… И этого она не могла вынести. От гнева ее лоб покрылся испариной и сердце заколотилось быстрей.

Когда он обернулся через некоторое время, их гнев немного остыл.

— Прости меня, моя милая. Усталость, вероятно… в такой момент я возбуждаюсь из-за пустяка. Ты меня прощаешь?

— Да, дядя, — сказала она, прижимаясь к нему.

Но она хорошо понимала, что между ними только что возникла невидимая стена.

Произошло радостное событие — появление Жана и Рауля Лефевров, двух ее поклонников, которых она не видела со времени драматического ареста их и доктора Бланшара и убийства Мари в тот же день на площади Верделе.

Трое молодых людей, не переставая, обнимались друг с другом в восторге, что все они живы и снова встретились.

Вечерний ужин был праздником для всех. Леа, зажатая на скамье между своими вновь обретенными друзьями, блестя глазами от радости, клала голову то на одно, то на другое плечо, пожимала то одну, то другую руку. Она смеялась, болтала без умолку, переполненная давно забытым ощущением счастья, сияя молодостью и красотой.

— Как приятно видеть вас такой. Моя жена и я, мы уже спрашивали себя, умеете ли вы смеяться и веселиться, — сказал хозяин.

— Ты такая же, как прежде, — заметил Жан, целуя ее в щеку.

— Ты стала еще красивее, — сказал Рауль, целуя ее в другую щеку.

Оба брата были посланы Леоном из Ланд к людям Деде ле Баска, чтобы подготовить диверсию на вокзале в Ла-Реоле. В Шапель-де-Лоретт они узнали, что их подруга находится в Моризесе. Они рассказали ей о своем побеге, о том, как Альбер и другие были отважны и смелы. Воспоминание об Альбере на мгновение омрачило радостное настроение, но мысль о жизнелюбии мясника из Сен-Макера, судьба которого была им неизвестна, оттеснила грусть. Чтобы окончательно развеять ее, Каллед принес еще бутылку вина.

Было решено, что Рауль и Жан отправятся только завтра утром. Еще долго после пирушки они болтали, куря и потягивая вино. Забравшись на кровать, они все не могли расстаться. Лежа вплотную к молодым людям на узкой кровати, Леа проникалась ощущением восторга от их присутствия и от тепла, исходящего от их тел. Ее пальцы перебирали их вьющиеся волосы, они вдыхали запах ее шеи, покрывая ее поцелуями. Ни у одного из них не было другого желания, кроме как быть вместе подобно молодым игривым животным. Радуясь своей новой встрече, они забыли, что они мужчины и женщина, что они молоды и что в подполье они лишены многих прелестей жизни. Без всякого умысла поцелуи парней стали более нежными, их руки осмелели, исследуя тело подруги, которая, не сопротивляясь, отдавалась их ласкам с тем горловым смехом, что некогда так смущал их. Эти четыре руки, скользившие по ней, открывали светлые дали и прогоняли тоску и печаль последних дней. Нет больше ни страха… ни войны… ни смертей… Когда Жан овладел Леа, ее вскрик затих на губах Рауля.

На заре холод освежил их разгоряченные тела. Склонившись над своей подругой, братья с ужасом переглянулись.

— Мне холодно, — прошептала Леа.

Рауль поднялся и бросил охапку веток на еще горячий пепел. Скоро яркое пламя осветило комнату.

— Прости нас, — пробормотал Жан, пряча лицо в волосах Леа.

Она не ответила, с серьезным видом проводя пальцем по широкому рубцу, протянувшемуся по груди и животу молодого человека.

— Подойди сюда, — сказала она Раулю, кончавшему одеваться.

Тот сел на кровать с потерянным видом.

— Не надо жалеть о том, что случилось. Наоборот. Мы давно любим друг друга, все трое, мы выросли вместе, а вы, вы всегда делили все между собой.

— Но не тебя!

Этот возглас из глубины души заставил ее рассмеяться. Война не изменила Жана. Он остался маленьким мальчиком, раздираемым между своей любовью к ней и братской привязанностью.

— Не смейся, — сказал Рауль, — то, что мы сделали, отвратительно.

Леа нахмурилась, ее голос стал твердым:

— Не говори так. Отвратительны не мы, а обстоятельства. Завтра вас, может быть, убьют, меня тоже. Нормально, что мы пользуемся жизнью в редкие моменты, когда это возможно. Мне не стыдно, что я спала с вами обоими, я не чувствую никаких угрызений совести, никакого сожаления. Жалею только, что нельзя этого делать чаще.

— Замолчи, ты аморальна.

— А ты настоящий идиот. Морали больше нет.

— Если морали больше нет, может, ты мне объяснишь, почему ты выбрала Сопротивление, а не коллаборационизм? Ты могла бы очень спокойно жить в Париже, таскаясь по чайным салонам вместе с Франсуазой…

— Рауль! — крикнул Жан.

— …или продавать немцам свое вино вместо того, чтобы носиться по дорогам, передавая приказы, прятать оружие с риском быть схваченной и подвергнуться пыткам… Ты можешь мне сказать, почему ты с нами, если больше нет морали?

— Оставь ее в покое!

— Подожди, Жан. Я хочу попытаться ему ответить. Это не вопрос морали, по крайней мере, для меня. Вспомни, перед войной все эти истории с немцами, союзниками, линией Мажино, Польшей надоедали мне, я не хотела их слышать. А потом ты, Жан, Лоран и другие, вы ушли… Потом поражение. Камилла и я на дорогах, под пулеметным обстрелом, все те люди, которые умирали вокруг нас, тело Жизетты, пробитое пулями, кровь, льющаяся из ее горла, тот человек, что напал на нас, смерть мадам Ле-Менестрель и ее двоих детей, мамы во время бомбежки… папы… Но все эти ужасы, возможно, еще не заставили бы меня разделить взгляды моего дяди Адриана или ваши, если бы не приход немцев в Монтийяк, в этот дом, родной для меня. Видя их на террасе, на винограднике или винном складе, я чувствовала себя обездоленной, униженной. Я думала, что они не имеют права здесь находиться. Тогда я поняла, что значило проиграть войну, быть оккупированными, и этого я никак не могла принять. Как видишь, ничего особенно героического.

— Может быть, но не все французы поступают так, как ты.

— Им, наверное, не хватает привязанности к островку земли, чувства, что они порождены ею, принадлежат ей.

— Ты такая же, как твой отец, влюбленная в Монтийяк, — сказал Жан, целуя ее. — И ты права. Пусть от этой ночи у нас останется только воспоминание о чудесном мгновении, когда мы забыли о морали и о войне.

— Ладно, Рауль, не смотри так, мы не сделали ничего плохого.

Рауль печально смотрел на этих двух людей, которых он любил больше всего на свете. Но его любовь к Леа теперь вызывала в нем ревность к брату, чего раньше он не мог бы себе представить. Сделав над собой усилие, он улыбнулся им.

Выпив по чашке горячего молока и съев по куску хлеба, братья возвратились в Шапель-де-Лоретт.

11 мая оба брата присоединились к маки Гран-Пьера. В Совтер-де-Гиенн произошло столкновение партизан с немцами. Раненый Жан был привезен своим братом в замок Мадайян, затем, так как в замке было ненадежно, — к кюре Блазимона, аббату Морису Гресье, согласившемуся его спрятать. Рауль с товарищами укрывался некоторое время в лесах Колонны, около замка Вильпре, затем вернулся в свой лагерь в Пюи.

Записку от Матиаса, сообщавшего о перевозке Камиллы в казарму Буде в Бордо в понедельник 15-го, нашла не Леа, а мальчишка, посланный Калледом. Выезд был назначен на 13 часов. Накануне дня, намеченного для побега, Леа в одежде медсестры побывала у Камиллы в компании аббата Шайю, воспользовавшись ослаблением охраны в этот воскресный день. Немецкий охранник, любитель Сотерна, чокался, выпивая с медсестрой, привлекавшей его пышными формами. Эта женщина обещала отвлечь его от поста на 20 минут, тогда как монашка из Сен-Венсан-де-Поль сторожила у входа в больницу, а другая — около часовни.