Издавна колокола на Руси разделялись на царские, ссыльные, пленные, золоченые и… лыковые. Про пленные догадаться не трудно: в войне добытые. Царские отливались либо по указу царя, либо в честь какой-то знаменательной даты, золоченые — они и есть золоченые, благолепные в нарядном кафтане. А что же такое — ссыльные? По сию пору, если не ошибаюсь, сохранился ссыльный углицкий колокол, оповестивший в свое время набатом гибель царевича Димитрия. Борис Годунов тех, кто попытался его изобличить, сослал в Пелым, а колокол, видно, невыносимой болью звучавший в его голове, повелел сорвать с колокольни, оторвать ему ухо и отправить в ссылку в Тобольск. Потому тот колокол и называют еще «корноухим».

Ну а лыковые — это совсем уж необычайные колокола. По разным причинам попавшие в опалу и за всевозможные провинности приговоренные к казни через разбитие, они перевязывались потом лыком — в назидание остальным. Чтобы не удумали те звонить, когда не требуется.

Русские колокола всегда были самыми могучими. Во всем свете не было и до сих пор нет им равных. За границей считался крупнейшим австрийский, весом почти в 36 тонн, но и он рядом с колоколами Ивана Великого кажется неподросшим детишкой, самый большой из которых — Успенский весит 65 тонн. Его еще «Праздничным» называют, поскольку звонили в него лишь в большие праздники, а еще по смерти государей, ударяя с расстановкой всего три раза. В Пасху, бывало, ударит Успенский — только после него могли отозваться звоном остальные московские церкви. Так что, можно считать, это главный столичный колокол. Из тех, что работают.

Есть на Иване Великом еще один колокол великий — «Реут», в нем 32 тонны. Я «душегубом» его называю: при коронации императора он упал с высоты в тридцать метров, пробил перекрытие колокольни и угробил десятерых человек. А теперь снова звонит.

Вот и сидим мы с профессором Гневко и обо все этом беседуем. Само собой, зашла речь и о Царь-колоколе, чуде света, отлитом Иваном Федоровичем Материным в 1735 году. Был он «артиллерии колокольных дел мастером» и имя свое увековечил во многих славных своих созданиях. Долгое время разногласили о том, как откололся от колокола вот этот огромный кусок. Считалось, что стоял «Царь» в литейной яме, а когда поднимать принялись, деревянная конструкция, его поддерживающая, не выдержала, упала и загорелась. Народ тут же кинулся пожарище водой заливать — и от резкой перемены температуры край колокола отломился.

По последней версии, которую поддерживает и Гневко, все гораздо проще сложилось. Но сколько различных предположений, опытов тому предшествовало… И на модели выявили: при нагреве до температуры всего 65 градусов от модели точно такой кусок откололся! И поливать не требовалось.

Царь-колокол серьезно болен. Долгое время исследователи присматривались и прислушивались к нему, очищали от толстого слоя многократных покрасок и обнаружили 12 трещин, одна из которых достигает 1,5 метра. Как считает Гневко, возникли они в основном по двум причинам. Во-первых, повлияли остаточные деформации еще во время отливки. Во-вторых, из-за фундамента, находящегося в угрожающем состоянии: он оседает со скоростью 4 мм в год. Из-за этого, а также из-за собственного колоссального веса в теле колокола возникла сеть невидимых трещин. Вес-то его — 200 тонн!

Во время этих работ сделали удивительнейшее открытие. Трещины внутри колокола живут, развиваются, и при их распространении возникают ультразвуковые импульсы, которые можно уловить на расстоянии до семи километров. Мы их не слышим, потому что ухо наше такие частоты не воспринимает, но колокол в полном смысле этого слова кричит о спасении…

Профессор Гневко вместе с коллегами провел удивительнейшие исследования на специально изготовленных моделях для того, чтобы определить, как дальше станут развиваться трещины. Определили необходимые характеристики прочности колокола в растяжении, сжатии, изгибе, ударах, внимательно изучили микроструктуру металла. Для этого пришлось от обломившегося куска Царь-колокола отрезать дольку в полкило, чтобы в точности определить состав металла. Теперь та долька искусно впаяна на прежнее место.

Вот что выяснить удалось. Реального развития трещин сейчас нет. Но необходимо срочно реставрировать фундамент — он буквально рассыпается. В успокоение могу добавить, что за состоянием фундамента ведется постоянный строгий контроль.

…Давайте глянем еще разок в нижний ярус Ивана Великого. Там, в тени, на семи московских ветрах висят могучие колокола и дожидаются часа, когда густым и радостным гласом вновь дадут знать о себе.

Постричь! Завить! Нафабрить!

Всесилен человек. Все может! А вот постричь самому себя — не дано. Руки коротки. И глаз нет на затылке. Именно по этим причинам мы столь крепко привязаны к парикмахерским, как ни к каким другим общественным заведениям. Всяк — и бедный человек и власть имущий — тянется к этой обители ароматов и чистоты и всяк получает здесь по своему достатку. И так само собой повелось, всяк получает в парикмахерской новости по своим интересам.

А отчего? Оттого, что парикмахеры — народ совершенно особенный. Расслабившись под салфеткой и загипнотизированный щелканьем ножниц, клиент словно впадает в сомнамбулическое состояние и выбалтывает о себе, да и об окружающих такое, что в обычном своем состоянии и в другом месте никогда бы не выложил. Вот и получается, что именно парикмахеры издавна стали хранителями сокровенных тайн, а то и вершителями судеб, проворачивая крутые дела, стоя в тени, за спинкой кресла.

Как раз напротив булочной Филиппова на Тверской, там, где сейчас какой-то модный магазин, размещалась знаменитейшая во всей старой Москве парикмахерская великолепного французского мастера Леона Эмбо. Вот уж был великий сплетник! Король! Сам князь Владимир Андреевич Долгоруков, генерал-губернатор Москвы, без него и его устной канцелярии обходиться не мог. А князь меж тем правил Москвою как никакой другой губернатор долго — 25 лет! — и множество славных дел за этот срок совершил.

Так вот сей Эмбо небезосновательно слыл одним из самых влиятельных людей в Москве, и многие люди благородного звания искали через него пути к губернатору, попутно грея холеные руки француза. Но и в деле своем он вершил чудеса: умел омолаживать, что особенно ценил старенький, однако молодящийся губернатор и каждый день приезжал для подтяжки морщин и на прилаживание паричка на облысевшую голову. И уж непременно Эмбо фабрил усишки князю и завивал концы кокетливыми колечками.

Французские парикмахеры поначалу, конечно же, захватили Москву, подобно Наполеону. Они правили балом начиная с 60-х годов XIX века, когда русские помещики, получив откупные за своих крестьян после отмены крепостного права, еще более разбогатели и дружной толпой кинулись приводить в порядок свою внешность. Любые деньги платили за новомодные прически, духи и кремы всякие. Все — из Парижа, все — лучшего качества.

А наши что же? Наши парикмахеры пока что учились, во все глаза глядели, как клиентам усы завивать, да сами себе на ус мотали. А в скором времени до того наловчились и секреты мастерства превзошли, что уверенно отбили клиентуру у заезжих французов. Первым из наших, и лучшим бесспорно, во второй половине XIX века считался Агапов. Обслуживал только богатых людей — графов, князей, сам владел десятком домов и такие балы у себя дома закатывал, что вся Москва сотрясалась: карет наезжало в два ряда, конные жандармы порядок наводили, при разъезде кучеров выкликали…

Другой мастер — Иван Андреевич Андреев, родом из крепостных, в 1888-х и в 1890-х годах за свои прически получил в Париже кучу наград и почетный диплом на звание заслуженного профессора парикмахерского искусства. А после еще и книгу издал о труде парикмахеров.

Парикмахерское искусство в Москве в то время достигло неслыханного расцвета и размаха. Тогда-то, в 80-х годах XIX века, изобрели шиньоны, передние и задние накладки из чужих волос. Для подобных «приправ» русские волосы считались лучшими — надежней краску держали, за ними охотились. Появилась даже профессия такая — резчик. Ездили резчики по деревенским весям и за всякую мелкую дребедень — ленты, кольца да серьги срезали у девушек косы. Парики же делались так, что волосы дыбом встают: отдельно каждый волос вшивался! Ученик, коему доверялась такая работа, за день обязан был нашить тридцать полных полосок.