Своим возвышенным великолепием этот дом завораживал и с первых шагов по нему готовил к встрече с людьми, чьи имена гремели, были у всех на слуху, кричали с афиш. Я уже понимал тогда, едва ступив под своды дома Бахрушина, что встречи, которые он обещал, будут волнующи, но они задели нас всех или почти всех едва ли не до душевного трепета.

Разве иначе могло быть? Когда перед тобой подлинные костюмы Шаляпина, в которых он выходил на сцену, рисунки, сделанные им, — а мы и не подозревали, что любил взять карандаш Федор Иванович… Или — балетные туфли Анны Павловой… Тепло ее ног хранили они… Таинственная, живая сила исходила от этих мертвых, казалось, вещей…

Целую коллекцию балетных туфель собрал Бахрушин, да так, что вся эволюция их прослеживается по стендам музея. Вот туфелька с низким широким каблучком, вот без него уже, но еще мягкая, а вот появилась жесткая прокладка, и в следующем своем превращении на свет явились пуанты такими, какими мы их видим теперь.

Перед коллекцией театральных биноклей, собранных Алексеем Александровичем, мы остановились в полном восторге. До чего же красивы! После войны у некоторых из нас появились трофейные бинокли — полевые в основном, но раз, помню, подержал я в руках и морской. Настоящие цейсовские инструменты, не для забавы, а для войны, открывали нам мир с другой стороны. Невидимое в единый миг становилось явным, стоило поднести бинокль к глазам, или вдруг отодвигалось едва ли не за горизонт, когда глядишь с другой стороны. А эти самые первые зрительские инструменты, изящные, как «мелкоскоп» ювелирных дел мастера, с богатой отделкой, — лишь только представишь, в чьих руках они побывали, так и дух захватывает…

Алексей Бахрушин с юности знал и бесконечно любил театр. Потому-то страсть к собирательству атрибутов театра захватила его. К тому же обладал он воистину научным даром к систематике. Вот почему буквально из ничего возник небывалый музей.

Впрочем, как из ничего? Любил Бахрушин потолкаться на Сухаревке, по антикварным магазинам ходил, да и самотеком шли вещи к нему, владельцы знали: за нужную вещь Алексей Александрович щедро заплатит. Он понимал, конечно, чего стоит его музей: подлинное достояние, сохранившее то, что по логике жизни должно было исчезнуть бесследно. Так ведь и в самом деле могло показаться: кому нужны старинные афиши с именами забытых актеров, пожелтевшие программки отшумевших спектаклей… Вот городские московские головы и воспротивились, когда Бахрушин надумал безвозмездно передать свой необыкновенный музей Москве: не надо такого! В газетах еще и поглумились над самой попыткой благородного дела: «У Бахрушина хранится оторванная пуговица с брюк Мочалова, обгорелая спичка Юрьева да недогрызанное яблоко Шаляпина!»

А у него: личные архивы и рукописи Чехова, Островского и прочая, прочая… А у него — подлинная грамота о присвоении дворянского звания братьям Волковым, основателям русского театра. У него: подлинные эскизы к декорациям первых постановок опер Глинки и снова — прочая, прочая… Редчайшие, неповторимые реликвии русского театра спас Бахрушин для нас.

И все-таки добился своего, убедил, и в 1913 году великий князь Константин Константинович, президент Императорской академии наук, принимает в дар Москве бахрушинский музей, вводит его в состав академии. Хотел Алексей Александрович, чтобы его музей «служил на пользу русскому народу», — и добился того.

Потом грянуло время швондеров. Пришли районные зацепские комиссары, как и полагалось им, во всем кожаном и с бесполым существом такой же наружности, в коем ни по виду, ни по запаху женщину не угадать, — пришли с утруской. Несмотря на то что и Луначарский успел воскликнуть: «Москва обладает лучшим театральным музеем в мире!» — Ильич, когда Луначарский предложил оставшегося в России миллиардера Бахрушина (хотя, конечно же, к тому времени не осталось у него ничего, кроме музея) сделать пожизненным директором созданного им хранилища редкостей, — так вот, несмотря на то что Ильич и спросил, подозрительно сощурив глаза: «А не сбежит ли Бахрушин?» На что Луначарский ответил уверенно: «Да никуда он от своего музея не денется». А швондеры пришли выселять.

Исторический акт, подписанный комиссарами «Замоскворецкой Контрольной комиссии», сохранился, как был: «…Работа музея направлена не к охвату рабочих организаций!» И далее: «Директор музея А. Бахрушин проживает в своем особняке… Его политическая физиономия как бывшего фабриканта не требует характеристик».

И швондеры вломились с бульдозером. Тогда, отхватив часть надворных построек усадьбы и кусок великолепного сада, потом, уже в шестидесятых годах, Москворецкий райисполком удумал вообще снести неповторимый сей дом, «как не отвечающий эстетике советской архитектуры».

Уже в наше время выстроили многоэтажный жилой дом на территории сада Бахрушина, уничтожив о нем и воспоминание… Ни следа теперь не осталось от сада.

Однако недавно специальным решением правительства Москвы Бахрушенский музей признан музеем мирового уровня, наравне с Третьяковкой и Эрмитажем, и официально назван «Особо ценным объектом культурного наследия народов Российской Федерации».

Швондеры как будто утихомирились…

«А мы вашу даму…»

Это кто сказал, что русский темперамент поспокойнее итальянского да поосмотрительней африканского? Это бабушка надвое сказала! Так что — не надо. Никто, пожалуй, в играх на зеленом сукне столь небрежно не выигрывал состояния и так лихо тут же не просаживал, как наши игроки. Неудержимым игроком слыл Федор Михайлович, Александр Сергеевич страсть как любил перекинуться в картишки, Михаил Юрьевич сражался за карточным столом, как в бою с абреками. А Пржевальский, общипав прижимистых иркутских купцов, так и вовсе выиграл целое состояние и все деньги пустил на свою первую экспедицию. Играл он с одной мыслью об этом и бросил сразу и навсегда. Все умели проигрывать. Держались с достоинством и темперамент свой в кулаке зажимали. Хотя были, конечно, случаи, когда и пистолет в собственной руке ставил точку в игре при ставке, выше которой быть ничего не может…

Да, играли — проматывали, свободу обретали, в рабстве оказывались. Сейчас-то не так, наверное? А кто его знает… Зашел я недавно в одно из крупнейших в Москве казино, просто так, поглядеть что к чему, а вовсе не соблазнившись рекламным призывом: «Все проигравшие угощаются ужином за счет заведения и бесплатно домой отправляются». На ужин я не рассчитывал, поскольку и играть-то не собирался. Познакомился с очаровательной девушкой Катериной, старшим менеджером казино, и первым делом спросил: «Какой самый крупный проигрыш приходилось вам видеть?» — «Около сорока тысяч долларов». — «И?..» — «Побледнел, встал и ушел». — «А выигрыш?» — «Тридцать с лишним тысяч за ночь». — «Ну и…» — «Вскочил на стол и выкаблучивать начал. Мы его за это оштрафовали как следует».

Так что и сейчас играют по-крупному. Хотя, надо признать, все же не так, как прежде. В царствование просвещенной императрицы Екатерины II играли везде и все с таким размахом, как ни до, ни после. Даже при дворе резались с упоением, несмотря на строжайший запрет. Время от времени в императрице просыпалась строжайшая бдительность, и однажды, вспылив, в гневе она повелела: «Коллежских асессоров: Иевлева и Малимонова, секунд-майора Роштейна, подпоручика Волжина и секретаря Попова за нечистую игру сослать в уездные города Вологодской и Вятской губерний под присмотр городничих и внеся при том имена их в публичные ведомости, дабы всяк от обмана их остерегался».

Все наигранное у картежников отобрали — векселя, закладные, даже ломбардные билеты, что на кон ставились, на сумму громадную — в 159 000 рублей у одного только Волжина. В то же самое время князю Куракину, коему было поручено неусыпное бдение за тем, чтобы картежные безобразия не творились открыто, доносят: «У нас сильный идет о картежных академиках перебор. Ежедневно привозят их к Измайлову: действие сие в моих глазах… Есть и дамы…»