Да куда уж там! Пошло-покатилось! Даже мода сложилась такая: в каждом барском доме, будь то Петербург или Москва, «кипел банк», как писал один современник. Деньги, когда выходили все, заменялись крестьянскими душами.

Сотнями и даже тысячами на кон их ставили, и люди, ложившиеся спать в одном владении, просыпались уже в другом. Ведь и в ломбард живые души закладывались… Сколько поломанных судеб, трагедий…

Москва меж тем нисколько тогдашней столице не уступала в своем увлечении, а в размахе даже превосходила Петербург — все-таки от высочайшего ока подальше. Любители перекинуться в картишки попроще колготились у Ильинских ворот, прямо в подворотнях, или в затрапезных трактирах по темным углам, в ночлежках. Ну а люди благородного звания по своим домам играли, конечно. Так оно надежней, спокойней — никто исподлобья не глянет. Самым злачным местом домашней игры, отчего-то сложилось так, считался Арбат.

Отлюбив в своей жизни, насколько хватило сил и времени, ушла на вечный покой великая императрица, а запрет на азартные игры в наследство оставила. И вскорости бесшабашное увлечение это достигло таких размеров, что Павел не только в строжайшей форме метать банк запретил, а вообще и всякие ночные собрания по всей России. Вот до чего дело дошло! Московский обер-полицмейстер того времени Эртель самолично не гнушался заглянуть в вызывающий подозрение дом и, ежели находились провинные, сам же и призывал их к ответу.

Но азарт не взнуздать, нет. Вкусившие сей трепетный восторг становились его рабами. Вот тогда при высшем свете Москвы и Петербурга появились люди, кои и близко ранее к богатым домам не подступали: менялы. Являлись с корзинками да лотками со всевозможными красивыми безделушками и выменивали их тут же на золото и каменья у тех, кому подфартило. Быстро обогащались эти менялы, на своих каретах уже разъезжали за данью.

Да, было время — ушло. А страсть к игре, азартный характер остались, конечно. Куда им деваться? Такова уж наша натура.

В послевоенной Москве, помню, считалось неприличным в карты играть. В светлом будущем не место тем, кто способен предаваться низким страстям. Однако в «дурака» все же играли, это потом уж и «кинг» появился, и «преф», и «бура». А мы вечерами в подъезде в «очко» на щелбаны играли. Иной раз так по лбу набьют, что утром в синяках просыпаешься. В общем, с подобными развлечениями при суровом отце народов опасно было связываться: даже закон, запрещающий азартные игры, существовал. Знаю семью, где повязали и услали бог знает куда кормильца за то, что поигрывал. В общем, со времен Екатерины мало что в этом деле у нас изменилось.

Да что поделаешь… Азартный игрок подобен влюбленному по уши: ничего не видит, не слышит, кроме предмета своего вожделения.

Стонало поле в крике боли…

Жизнь всякого города можно сравнить с жизнью человека. Такие же воспарения, взлеты, такие же провалы, падения. Только масштабы, конечно, другие. Но далеко не всякий город пережил за свои века столько, сколько Москва: неслыханные пожары, опустошительные и разорительные войны, тропические по силе своей ураганы и даже землетрясения. Но более всего и страшнее всего сказались для Москвы не те стихии, а то, что даже и в изощренном уме не выдумать было, что и вообразить никто бы не смог.

18 мая 1896 года в Москве на необъятном Ходынском поле намечалось провести грандиозные народные гулянья в честь коронации Николая И. Поле застроили павильонами для раздачи подарков всем, кто руку протянет, для бесплатного угощения вином и пивом — пей, не хочу! А еще обещали симпатичненькие эмалированные кружки с царским орлом, кои накануне выставили в витринах многих московских магазинов, чтобы народ заранее мог их увидеть.

Пестрые будочки, числом под сто пятьдесят, с подарками для верноподданных соседствовали с многочисленными эстрадами для песенников, хоров и оркестров, повсюду возвышались столбы, украшенные яркими лентами, а наверху столбов и призы для самых ловких приготовили, как издавна водится: сапоги, самовары и прочие полезные и нужные вещи. Неподалеку от ипподрома поставили несколько каруселей и воздвигли огромный дощатый театр Михаила Лентовского — того самого, что владел в «Эрмитаже» театром.

Все готово к великому празднику. Дождя только бы не было. Открыть гулянья собирались 18-го в десять часов, но народ накануне вечером стал прибывать: верно смекнул, что местечко надо поближе к подаркам занять, не то с пустыми руками останешься. Вот и стали люди собираться по краям и дну гигантского оврага, начинавшегося прямо от каменного царского павильона и тянувшегося по направлению к Ваганьковскому кладбищу. Пришли с семьями, с детьми, набрав всякой снеди — закуски и выпивки, чтобы ночь скоротать; грелись возле костров — настроение лучше и не бывает. Потом выяснилось: всего на Ходынку прибыло с полмиллиона человек — по тем временам цифра громадная.

На торжества по случаю коронации в Москву нагрянула и тьма корреспондентов заграничных газет, понаехало и с периферии много своих, но Гиляровский, предусмотрительно обошедший Ходынку и на ночь на ней оставшийся, был единственным из всех журналистов, оказавшийся в самом пекле трагедии.

Но нет, не усиделся народ до объявленного начала праздника. Начали потихоньку придвигаться к будкам с подарками. Все знали доподлинно, что будет в кульке помимо вожделенной памятной кружки: сайка, пряник и кусок колбасы. Коли задаром — ни в жисть вредным не будет!

Затемно еще несметная толпа начала выплескиваться из оврага, многочисленных промоин и со всего поля поближе к закрытым будкам. В нетерпении ругались, толкались, оттаскивали самых настырных.

Было жарко и душно. Вот в этот самый момент, а лучше бы ранее надо вмешаться, остановить и образумить народ. Еще не поздно…

Вдруг загудела толпа и застонало все поле. Со всех сторон понеслись визг, вопли, стоны, крики боли, отчаяния… Народ стал срываться с края оврага, а накатывавшаяся волна новых людей давила их и подпирала к вертикальной стене обрыва. Здесь никто и пальцем не мог шевельнуть. Сплошная масса неимоверно сжатых людей, которые и ничего не могли предпринять для своего спасения.

Многие пытались вытолкнуть наверх детей, и те ползли по головам, но тут же проваливались. Рядом с Гиляровским стоял зажатый телами старик — мертвый, он колыхался в беспорядочном движении вместе с толпой. Его раскрытые глаза Гиляровский на всю жизнь запомнил.

Только такой могучий человек, умевший кочергу узлом завязать, нашел в себе силы вырваться из смертельной хватки толпы. Но и он, оказавшись на свободе, рухнул наземь и лишился сознания.

Пришел в себя, когда дохнул свежий утренний ветерок. Сел и принялся есть траву — так мучила жажда. Первое, что он сделал, — возблагодарил отца, подарившего ему табакерку, которую, как показалось, позабыл, заглянув на бега. От зазвавшей его компании, расположившейся на самом дне оврага на Ходынке, решил вернуться на ипподром, лишь стопочку опрокинул с ними. Табакерка была безмерно ему дорога. Из этой компании никого в живых не осталось — всех затоптали.

Бог знает, сколько народу перетоптали к шести утра, но тут понеслись крики: «Дают! Дают!» — и в новом напоре обезумевших людей сгинули многие. Горстка казаков, слишком поздно пытавшаяся вмешаться, повернуть напиравших людей, сама едва не оказалась затоптанной, даром что на лошадях врезались в толпу.

У Тверской заставы перед замеревшими от ужаса людьми уже ехали возы с Ходынки, груженные трупами. Вид их был страшен: оскальпированные головы, размозженные лица… говорили, человек двести погибло. Да уж какое там…

Только по официальным сводкам, раздавили 1389 человек и около полутора тысяч получили увечья. А сколько было еще и таких, кто умирал, добравшись до дома, больницы… В московских окрестностях потом находили погибших, сумевших избежать мясорубки, но не нашедших сил вернуться домой. Ведь из всех окрестных городов в Москву собрались люди. Манили неотвратимо этот чертов пряник с колбасой и кружка…