По левой стороне Неглинной дома то появлялись, то исчезали. Словно бы сбрасывала она с себя старую рухлядь. В самом конце 1493 года Иван III, дабы оберечь Кремль после огромного пожара, повелел снести все постройки у кремлевской стены, вплоть до нынешней Моховой. Для отражения врага тоже удобно. Короче, мудро, как ни взглянуть.

Теперь на Неглинной — уже Манежной — всего пять домов осталось. Первые два, стоявшие как раз напротив дома Пашкова, незадолго до последнего московского юбилея снесли — и правильно сделали: открылся милейший зеленый летом пригорочек, этакий лужок деревенский. И сразу вокруг светло и просторно сделалось. А остальные дома пока стоят, решения своей участи дожидаясь.

В одном из них, что доныне остался, когда-то жил мой близкий товарищ. Теперь в этом доме какое-то учреждение, из коммуналок всех расселили. Во всех этажах одинаковые занавески, как в скверной гостинице. Совсем другая жизнь теперь за этими окнами.

Вдоль по Питерской

Давненько мы с вами в наших прогулках по старой Москве не заглядывали на Тверскую… А ведь какая родная, чудная улица! И столько видевшая-перевидевшая на своем веку… Вон она круто начинает разбег свой — сразу в гору по древним московским холмам и дальше — широко и привольно. Будто река могучая, пробившая путь в высоких каменных стенах. Вместе с Москвой горела, вместе обстраивалась. Сколько жизней протекло по этой реке…

Помню, как манила она нас, старшеклассников, в середине пятидесятых, вскоре после смерти рябого Ирода, когда весь город озарился вдруг ярким светом и даже лица на этой улице, казалось, стали светиться. В самом начале улицы Горького, как называлась она тогда, по правую руку открылся первый в Москве «Коктейль-холл», казавшийся нам осколком неведомой, однако же прекрасной заграничной жизни. Сквозь широкие, высокие окна видели мы наших прибарахлившихся сверстников в широченных ярких пиджаках, брюках-дудочках, длиннющих пестрых галстуках и с «коками» на голове. В газетах клеймили этих «прожигателей жизни», и дружинники со злорадными улыбками уже поджидали их на улице. Забавное было времечко…

А улица ширилась, словно набирая свежего воздуха в легкие, раздвигала, теснила дома. Теперь мне кажется, что недавно совсем, а на самом деле уж четверть века прошло, как последний из старых домов на улице Горького передвигали. Вот этот дом 18, что в гордом одиночестве теперь возвышается. Хорошо помню чудесное перемещение дома.

Сначала отрыли котлован вдоль улицы, обнажили фундамент, подвели под него рельсы, подняли на домкратах, загнали снизу тележки, с ювелирным изяществом Опустили на них массивное сооружение, и в стальной упряжке тросов дом перегнали метров этак на сорок вдоль по улице.

«Вдоль по Питерской! По Тверской, да эх, Ямской!»

Между прочим, дом замечательный. В начале XX века строили его выдающийся архитектор А. Эрихсон и неподражаемый Владимир Григорьевич Шухов — тот самый, что воздвиг изумительную ажурную радиобашню на Шаболовке. Хорош дом получился! Необычайный, с огромным полукруглым окном, с другими овальными окнами, размещенными как бы ступенями, с кремовой и золотой керамической плиткой, пущенной по фасаду. А еще — растительный орнамент на золотом же поле… Приятно его разглядывать.

Но это всё еще — ладно. В доме вершились великие газетные таинства. Иван Сытин, великий издатель, купил сей дом у Любови Лукутиной, дочери известного миллионщика Герасима Хлудова. Давно Сытин зарился на этот дом, так удобно расположенный в центре Москвы и как нельзя более подходящий для осуществления того, что он, Сытин, задумал. А задумал он издавать свою собственную газету. После тридцати лет издательской деятельности 3 декабря 1897 года получил наконец свидетельство на право издания газеты «Русское слово». Свершилась мечта его.

Газета сразу пошла. И прежде всего потому, что великолепные перья, блестящих мастеров собрал Сытин под своими знаменами. Влас Дорошевич, которого называли не иначе, как «король фельетонистов», оказался к тому же прирожденным редактором и с ходу так развернул газету, что в краткое время стала она самой популярной в Москве. Дорошевич призвал в свою команду и Владимира Гиляровского — «короля московских репортеров», и московский отдел, который тот возглавил, ни в одной другой газете не знал равных себе.

Эти двое дружили — Дорошевич и Гиляровский. Оба были великие мастера, оба до самозабвения любили предаться вкусной еде с обильной выпивкой — и все это шло у них весело, искрометно. Бывало, ночью в редакции, хорошо отобедав дома у Гиляровского, Дорошевич просил его: «Позвони жене, не осталось ли там ватрушек? Я бы сам попросил, да стыдно!»

Славное было время для них. Ночные редакционные бдения, добывание в номер «гвоздей», из-за которых на следующий день газету станут на части рвать, и неудержимое, страстное желание всех, кто работал в стенах этого дома, — сделать «Русское слово» лучшей газетой. Она стала лучшей во всей России, когда тираж превысил сто тысяч.

«Русское слово» была в полном смысле слова европейской газетой: она продавалась в нескольких европейских столицах, шла хорошо, к ее мнению прислушивались зарубежные политики и ни в какой другой газете нельзя было прочитать в то время столь подробного и объективного освещения того, что происходило в стране. Да и сама по себе газета была великолепно организована: у каждого из крупных сотрудников свой кабинет, в коридоре постоянно дежурят посыльные мальчики, готовые в любое мгновение сорваться с места и полететь в любом указанном направлении. Случалось, конечно, что их посылали не по совсем точному адресу…

Сытин из этого дома сделал целый газетно-журнальный концерн — свою державу, развернулся даже больше, чем сам рассчитывал. Весь третий этаж заняло «Русское слово», а выше расположились «Искры» — иллюстрированное приложение к «Слову» — и журнал «Вокруг света» — единственное, кстати, издание, пережившее революции, войны, — короче, и по сию пору любимое.

Не знаю, живет ли, существует ли что-нибудь вечно. Газета — и вовсе однодневная бабочка: явилась на свет с восходом солнца и умерла на закате. Конечно, можно в старых подшивках найти ветхие желтые листы прежних газет, и выдохнут они вам в лицо аромат забытого времени. Невольно тогда подумаешь: все-таки долго живет однодневная бабочка. Может быть, потому, что так много людей вложило свою душу в нее…

Давно выветрился газетный дух из этого дома. Машины потеснили людей не только на улицах — даже из домов выжимают. Вот и здесь в первом этаже автомобильный салон. Ничто не напомнит теперь о великих газетных страстях, что некогда здесь кипели…

Исход Москвы

Хорошо помню день 16 октября 1941 года, потому что он был очень страшным и не похожим на другие, в которых я себя только начинал помнить. Память мертвой хваткой вцепилась именно в этот день.

Внезапно обезлюдел весь город. На Люсиновке, по которой мы с матерью шли в сторону Даниловского универмага; люди встречались редко, и все очень быстро, обгоняя нас, шли или бежали. Изредка проезжали машины, громыхая и дребезжа по булыжной мостовой. Я не знал, куда и зачем меня мать вела, но скоро мы оказались внутри универмага. Он был совершенно пустым. Только две женщины торопливо разбирали витрины, уставленные посудой и вазами с бумажными цветами. На нас они бросили случайный, скользящий взгляд.

Мать подошла к ним и о чем-то поговорила. Одна из женщин кивнула ей. Мать достала из сумки деньги и отдала их женщинам. Потом взяла с витрины небольшую фарфоровую вазу в поперечных красных полосах, и мы пошли домой. Мама сказала мне, что давно мечтала об этой вазе и даже ходила не раз, смотрела, не купил ли ее кто-нибудь.