В гости к ним, как на праздник, я ходил почти все лето, а потом однажды узнал, что заканчиваются долгие гастроли в Москве, что скоро Кантемировы уедут. Нисколько не прибавлю, если скажу, что, собираясь на последнее их выступление в цирке на Ленинских горах, я вдруг ощутил самую настоящую грусть — показалось, уезжают давние мои старые друзья, и даже вдруг подумалось: а как же — без них?

И все потом я пытался разобраться в этом чувстве: почему мне их будет недоставать?

Так оно в жизни устроено: каждое наше слово и каждый поступок отзываются в душе кого-то другого. Чем они отзовутся? Трудным ли размышлением о предательстве или благодарностью за уроки до бра и мужества?

Мне кажется, что этим летом я на таких уроках присутствовал.

Профессия литератора в чем-то штука довольно жестокая. Что ты тут будешь делать — тянет глянуть за зеркало! А глянув, обязательно пожелаешь рассказать, как там и что, другим — вовсе не из желания удивить. Из желания заставить задуматься.

В тот раз, впрочем, все вышло случайно: мне надо было передать Ирбеку, чтобы после представления меня не ждали, и вслед за младшим из братьев, только что закончившим последний свой номер, я поспешил во внутренний дворик цирка. День был на редкость душный. Уже успевший стащить с себя и получеркеску, и рубаху, весь мокрый от пота, Мухтарбек стоял, опустив голову и облокотившись на ящики, и крутая его грудь ходила, словно кузнечные мехи…

Мне показалось, что он заметил меня, и потихоньку уйти обратно уже поздно, но и стоять перед ним, задыхающимся, тоже было неловко.

Еще минуту назад мне казалось, что этот гигант неутомим. Сила его и ловкость поражали воображение. Во всем стремившиеся подражать ему молодые наездники рассказывали, как однажды после представления в Ростове в гардеробную к нему буквально ворвался сидевший в цирке фермер-американец и на ломанейшем русском стал говорить что-то восторженное. Из всего, что он пытался сказать, поняли в основном то, что он просил адрес Мухтарбека. Мухтарбек дал. А меньше чем через месяц из Штатов пришла посылка: два настоящих, из конского хвоста, лассо. И Миша, как заправский ковбой, бросал теперь лассо и точно метал изготовленные своими руками топорики и не хуже иного киноразбойника бросал ножи — он готовился теперь к выступлению вместе со своею тринадцатилетнею дочкой Соней. Но вот, выходит, и боги не всемогущи…

Мне было действительно неловко… Однако что я хочу сказать. Потом уже, когда я узнал, что в тот день ему нездоровилось, мне словно приоткрылось, что тайна, которую, глядя на осетинских наездников, все хотелось постичь, — в бесконечном преодолении препятствий, которые возникают и в нас самих, и вокруг нас. Полное и мужества, и тяжелого труда, и, бывает, муки преодоление, которое позволяет не только всегда выглядеть в глазах других и сильным, и обязательно достойным — но быть таким и на самом деле, и в жизни.

Почему еще стало мне тогда грустно? Или я понял, что опять уходят из моей жизни кони — может быть, теперь уже навсегда?

Не раз и не два я пробовал вызвать Ирбека на разговор, который подтвердил бы трогательное его отношение к лошадям. Но так получилось, что за Ирбека мне ответил Оскар Оттович Роге:

— Вот вы о преданности собак… Хорошо, я не спорю. А почему вы считаете, конь предан человеку меньше? Со мной был случай уже в Отечественную. Во время сабельной атаки рядом разорвался снаряд, конь шарахнулся, еле на ногах устоял, а я почти тут же вдруг чувствую: сапог у меня полон крови. Настегиваю коня: скорее к своим, скорей! Там первым делом разрезали сапог, стали ногу осматривать — полный порядок. И тут я все понял. В одном сапоге бросился к лошади… Она уже умирала — вы знаете, какая у нее на шее была дыра?

Роге, старому коннику, лошади напоминали о былых сраженьях. У кого-то другого, видевшего их в цирке, они вызывали воспоминания о вольной воле, о тугом ветре над белыми верхушками ковыля… Бедные цирковые красавцы! Сами они давно уже не стряхивали с себя утренней росы или капель весеннего дождика, давно уже не видели вокруг зеленого, с разноцветными крапинками цветов, степного раздолья…

Раньше, бывало, летом, почти в каждом городе, где выступал цирк, их водили купать. Но разрослись теперь города, из-за скопища машин на улицах уже не добраться из центра к тихим речным заводям — такой век!

Как они, должно быть, кони, тоскуют! Недаром же, когда их вы вели на лужайку около цирка, чтобы там под божьим солнышком, не торопясь, пофотографировать, жеребец Ирбека Семестр, верный, послушный Сема, так и не смог положить морду на вытянутую переднюю ногу — каждый раз тянулся к зеленой травке…

Куда, интересно, думал я, девают в городе сено, скошенное машинками в парках да скверах? И все мне представлялось, что Гена Туаев вместе с бедовыми своими однокашниками по вечерней Москве едет на лошадях в ночное — куда-нибудь на один из строгих, втайне истосковавшихся по мягким лошадиным губам университетских газонов…

Труппа уже готовилась к отъезду. Вынесены в коридор были сундуки с реквизитом. Выставлена во дворик старая отцовская арба, которая выехала однажды из далекого осетинского аула и прокатилась потом по шумным большим городам, по многим столицам мира…

Рабочие на конюшне готовили к погрузке лошадей. Наездники упаковывали седла, одежду, сбрую.

А на пустом манеже взбрыкивал под Ирбеком молоденький конь — купленный недавно новичок-араб, который, может быть, заменит потом Алмаза.

Я был один в громадном пустом зале. Сидел, опустившись в кресле, глядя на первый урок, что давал коню человек. Потом поднял голову, посмотрел вверх.

Под куполом, тускло отсвечивая серебристыми боками, висели две ракеты из аттракциона Мстислава Запашного — наш «Союз» и американский «Аполлон».

А внизу, на земле, как тысячу, как много тысяч лет назад, человек укрощал коня…

1976 г.

В прошлом году, таким же ранним летом, сидели мы с женой в гостеприимном доме Кантемировых, в их московской квартире, за осетинскими пирогами с сыром да со свекольной ботвой — испекла искусница Недда — и после далеко не первого тоста общая беседа распалась надвое: заговорили с Ирбеком о последних событиях на Кавказе, а женщины получили, наконец, возможность посудачить о проблемах семейных… Потом Ирбек встал, чтобы сделать короткий телефонный звонок, и я, только что внимательно слушавший его, чисто автоматически переключился на иные заботы.

«Марик так пока не надумал жениться? — негромко спрашивала Недду жена. — Никого там не присмотрел за границей?»

Недда улыбнулась: «Считает, рано — можно пока повременить. Как и отец, весь в делах. Тем более что Ирбек сказал ему: через год ухожу — готовься».

«Значит, маме во время гастролей приходится пока двоих обихаживать? — посочувствовала жена. — И мужа, и сыночка?..»

Голос у Недды зазвенел — отозвалась вдруг с неожиданным жаром: «Да это ведь, считай, счастье!.. Такая забота разве не в радость? Готова хоть всю жизнь! Устала от другого… Стыдно сказать: ведь гость в дом — Бог в дом. Но в последнее время у нас там столько гостей перебывало! В основном те, кто из Союза уехал. Представление посмотрят, а потом идут семьями: о родине, говорят, нам напомни ли!.. Кто только постоит у лошадок на конюшне, а другому непременно поговорить надо. Но Ирбеку-что?.. Дошел до маркета, купил выпивки, закуски купил. Все в упаковке или попросишь — нарежут, останется только по тарелкам разложить. Да ведь не в этом дело: каждому еще надо внимание уделить, за каждым хоть как-то поухаживать, а приходят — ну, толпами!.. За последний месяц „караван“ у нас дважды ломался. Набивалось столько — рессоры не выдерживали…»

Она вдруг словно споткнулась на полуслове и голос попригас, совсем сник: за стол вернулся Ирбек.

— А Кобзон? — спросил с осуждением.

Недда виновато примолкла, спросил я:

— А что — Кобзон?

— Про него — всякое, — начал Ирбек. — Бывает, и ты походя — как-то даже хотел тебе, да забыл. А знаешь: если Йося за рубежом к тебе приехал… да хоть тут, в Союзе. Хоть где. Нужны двое-трое джигитов, чтобы кульки да коробки его донести. И дело не в деньгах, ты понимаешь? В сочувствии. В дружеском понимании. В солидарности, которой уж кому-кому, а артистам, знаешь, как не хватает! А Йося очень порядочный человек!