— Волшебные места! — горячо откликнулась Марина. — И правда, — волшебные…

— Вот… а теперь, видите!

Машину между тем стало подёргивать, и Брунька остановил её:

— Давайте выйдем. Девчата постоят, а мы качнём её с бока на бок, там у неё как будто пазухи…

Из «пазух», как ни старались мы, вылилось, видать, совсем немного — скоро пришлось нам «голосовать».

— До заправки дотянуть! — убежденно говорил я притормозившим.

Усмехались почти все, а отъезжали, не дав ни капли, все абсолютно.

— Романтик ты, Леонтьич, — покачивал головой Брунька. — Ох, романтик — какая тебе в начале мая заправка?!

Но что оставалось?..

До заправки на старом «зилке» дотащил нас веселый парень в застиранной гимнастерке. Подмигнул забросившему в кузов трос Бруньке, повел на меня подбородком и пальцем возле виска повертел: мол, везёшь больного?

Мы остались на площадке одни: множество машин стояло поодаль, там и тут возле них кучковались водители. Почему так, я понял, когда на висевшем за стеклом окошка листке из тетрадки в клеточку прочитал написанное размашисто и категорично подстать почерку: «Бензина нет и не будет. Просьба не стучать!»

Но я-то уже успел завестись!

Как чуть ли не строевым подошел, так точно в стекло забарабанил уверенно.

Окошко открылось почти мгновенно, молодая женщина громко и с вызовом спросила:

— В чем дело?!

— Да в чем, в чем! — сказал я чуть ли не громче неё, широким жестом поведя на категорическую надпись в окне. — Всю жизнь о родной Кубани пишешь, а как купить литр бензина, чтобы до дому добраться!..

— А почему пишете всю жизнь? — переспросила она уже с интересом.

— Да потому что я писатель, и больше ничего не умею…

В голосе у неё любопытства ещё прибавилось:

— А фамилия ваша — как?

— Немченко моя фамилия, ну — Немченко…

Тон мой ясно давал понять, что это — только начало нашего диалога, только начало…

Но она вдруг там всплеснула руками:

— Ой, это правда?!

Я чуть не сбился:

— Что — правда?

— Что вы — Немченко?

— Да тут уж могу ручаться!

— А я ж вас несколько лет тут жду!

Пришел мой черед оторопеть:

— Это в каком смысле?

Она там все хорошела и расцветала: ну, так теперь вся и светилась.

— Да в прямом… Сижу вот и жду.

Мало ли, и правда? Я уже чуть не мямлил:

— А… зачем, прошу простить?

Зато у неё на лице такая была доверчивость, такая открытость!

— Вы же писали про Жору Бондаренко?.. Писали. А это мой папа.

— Жора? Бондаренко?

— Ну, да… Чабановал у Корнева дяди Вани…

До меня стало доходить:

— В Зеленчуке-Мостовом?..

— Ну, да… жили там. А когда помер папа, я уехала, здесь устроилась…

— Умер… он умер?

— Несколько лет назад.

Теперь я, и правда, его вспомнил, сочувственно завздыхал: ах ты, ах ты, мол!..

— Папка хороший был, — сказала она с любовью и благодарностью. — А вы ж про него написали тогда, в газетке я сама прочитала, а потом люди говорить стали: есть в вашей книжке… а я вот тут сидела и всё думала, думала: да проехал бы мимо нашей заправки этот писатель… А я б у него эту книжку, где есть про папу, и попросила бы. И он бы мне прислал…

Конечно, надо мною можно пошучивать, а можно и вволю поиздеваться: хорош, мол, народный заступничек, — хорош!

Десятка три или четыре машин стоят, ждут — нету для них бензина, ну, нету, и — не будет, а ему по самые ноздри в «уазик» залили, и — больше ему ничего не надо: счастлив форменно!

Но я тогда не слышал ворчанья и ругани, которые наверняка имели место быть, как говорится, не замечал косых взглядов в нашу сторону — так изумило меня и так умилило произошедшее…

Нет, правда: какою приветливой хозяйкой вынеслась она из своей деревянной, с решетками на окнах конторки, как засуетилась, как вокруг нас не то что забегала — ласточкой залетала…

А я слёзы еле сдерживал: да милая ты моя! — все думал. — Сидела в этой своей бензином пропахшей будке, терпеливо ждала. Горячо верила, что нужный ей человек непременно поедет мимо и перед нею появится… недаром и звать-то её: Вера.

Пробовал за бензин заплатить, сунуть деньги в кармашек кофточки-разлетайки или оставить под окошком — куда там!

Она так искренне обижалась, так радостно повторяла одно и то же: мол, как не поймёте — это вам от нас с папкой… он бы за меня радовался-я!.. Что, наконец, вас нашла.

Не слышавшие начало разговора спутники мои сперва не очень-то разумели, что происходит, а только все таинственно переглядывались, и лишь Брунька, как человек дела да ещё какой, какой школы — бесстрашенской, стремительно и беспрекословно выполнял все команды нашей спасительницы и жалел теперь, по-моему, что зря, в самом деле, не захватил из дому две-три пустых канистры.

После, когда я все пересказал им, наш экипаж попритих, поудивлявшись, задумался, а Скунцев вдруг спросил:

— Какое нынче, братцы, число?

Шестое было с утра! — взялись над ним наши дамы посмеиваться.

— А праздник, батька, нынче какой у нас?

— Георгия Победоносца? — припомнил я, поскольку праздник этот чтил не только сам по себе, но ещё и потому, что с детства, считай, дружил с осетинами, а святой Георгий у них — один из самых почитаемых святых, да что там: главный!

— А отца-то Веры, покойничка, как звали? — продолжал Володя допытываться.

— Жора Бондаренко… Георгий, да!

И Володя накрыл мою руку ладонью и поприжал:

— Вот, батька, во-от! Святой Георгий и устроил нам эту встречу… По его, получается, жориному ходатайству…

У меня у самого всё это вызревало в душе, в уме выстраивалось, а тут вдруг возникло с такою ясностью: «Он бы за меня радовался-я-я!» — сказала о своём отце Вера… да причем здесь это возможное, это всего лишь предположительное «бы»?

Не знаю, как это происходит, но то, что случился и его праздник, пастуха Жоры Бондаренко, случилось и его торжество, и он стал не только зрителем его с горних-то высот — стал участником, а в какой-то мере и устроителем его — это точно. Прав Володя: ходатаем был. За дочь свою. Перед покровителем путников… Одним из самых главных заступников России и переживающего нынче не лучший свой час православного её воинства.

В Отрадной я первым делом нашел дома экземпляр своей книжки «Человек-корень», с нетерпением принялся листать…

Вот эта страничка о знаменитом в наших краях чабане Иване Андреевиче Корневе и о его помощнике Жоре:

«Теперь уже повидал я Ивана Андреевича в разных, что называется, видах: и как метельной ночью в три утра бредет он, утопая в снегу, на кош с черною дерматиновой сумкой, в которой шмат сала, кастрюлька с варениками да хлеба краюха. И как поздно вечером осторожно, чтобы, упаси Бог, не поскользнуться да не упасть, спускается потом под гору, и в сумке у него лежит только недавно увидевший белый свет крошечный ягненок-доходяжка, а за пазухой такой же второй — опять будет работа тете Поле: угощай парным молочком, выпаивай травками!..

И слышал я об Иване Андреевиче тоже много. Знакомый агроном, с которым я недавно возвращался с хутора Зеленчук-Мостовой, из того самого отделения колхоза „Россия“, где работает Корнев, стал мне, сам над собою посмеиваясь, рассказывать:

— Я ещё тогда не знал его… А с мясом неважно. Я и подкатил: Иван, говорю, Андреич! Как бы у тебя — колхозной баранинки?.. Не выручишь? Думал он, думал, морщился, потом говорит: ладно, мол. Я тебя уважаю. Завтра вечерком подъезжай, буду дома. Подъехал завтра… выносит из сараюшки куль. И что-то у меня подозренье… Развернул, а там пять куриц, уже ощипанных. Иван, говорю, Андреич?! Да ты что? А он чуть не плачет: хоть режь, а барашка — не могу! Своих перевел, не держу пока — не успеваю!

Слышал об Иване Андреевиче много, но больше всего запомнилось то, что увидел однажды сам.

Студеным февральским утром, когда уже стали меркнуть огоньки и в хуторских домах под заснеженной горой, и дальше, в черкесском ауле Бесленей за темным, так и не поддавшимся льду Зеленчуком, мы с чабаном Жорой Бондаренко стояли среди овечек на корневском коше. Овцы уже торопливо жевали, уже перебегали от кормушки к кормушке, одна другую отталкивали, а мы теперь отдыхали, поглядывали на еле заметно выступающую из сини чуть розоватую верхушку Эльбруса и рассуждали расслабленно, что нынче она „без папахи“ — без облачка на макушке — значит, к погоде, да…